В те времена искусство мелодрамы чувствовало себя куда лучше, чем сейчас.

Восхитительными картинками можно насладиться и мимоходом, не замедляя шага. Господин Ноэль, пока еще безответно влюбленный в роскошную жизнь, со страстью, до сих пор не знавшей удовлетворения, обожал театр Гете не меньше, чем ресторан Бонвале и балы Гран-Венкер. И сейчас надзиратель бросил сквозь лорнет пылкий взгляд на афишу, на которой было изображено красное чудовище, пожирающее единственную дочь старого маркиза Монталбана.

Фиакр был в эту минуту шагах в десяти от Ноэля.

– Дешевая контрамарочка – и полюбуетесь Мелингом, а, господин хороший? – обратился к надзирателю голос справа.

Господин Ноэль посмотрел направо, но тут голос раздался слева, а сам тюремщик растянулся во весь рост на мостовой, уткнувшись носом в собственную шляпу.

Сведущие люди высоко ценят два удара в спину: «простой удар» и «удар молотом».

Ноэль был повержен на землю чем-то средним между тем и другим.

В тот миг, когда собственная шляпа еще не сползла окончательно тюремщику на глаза, он мельком увидел широкие плечи и, падая, пробормотал: «Ларсоннер!»

Когда Ноэля подняли, мы можем решительно утверждать, что рядом не было ни продавца билетов, ни того, кто ударил надзирателя в спину, – и совсем другие фиакры катили себе по мостовой.

А пресловутый экипаж давно уже ехал по бульвару Монмартр. На козлах сидел не только кучер, рядом с ним поместился славный юноша, очень похожий на рассыльного с дорожным мешком и чемоданом в руках. Лошадь, самая обыкновенная на вид, бежала однако удивительно резво.

В фиакре вы не нашли бы ни пожилого господина, ни дамы в черном с Королевской площади. И тем не менее бедняга Ноэль не ошибся, это был тот самый экипаж, и в нем в поте лица трудился Клеман Ле-Маншо.

Он казался даже слишком спокойным для человека, который только что пережил такое множество приключений. Женская одежда лежала возле беглеца на подушках, рядом с мужским пальто, благоухавшим Лондоном, и котелком, который был большим англичанином, чем сам Веллингтон[12]; на противоположном сиденьи находился открытый несессер.

Господин Ноэль и несчастный начальник тюрьмы узнали бы своего подопечного по ужасному шраму, который служил такой отличной приметой, но с опознанием следовало бы поторопиться, поскольку бывший узник преображался прямо на глазах.

Я не стану говорить, что его чудесным образом изменил пьянящий воздух свободы, я повторяю: беглец трудился в поте лица.

В фиакре Ле-Маншо был один, рука у него тоже была одна, так что ему нужно было хорошенько приспособиться. Зеркальце из несессера он разместил на противоположной банкетке так, чтобы оно отражало стоявшего на коленях человека.

Рядом с зеркальцем лежала вата, льняная салфетка, щетка, гребешок, круглая хрустальная коробочка с белой жирной мазью, похожей на кольд-крем, и маленький металлический флакончик.

От предполагаемого кольд-крема исходил резкий химический запах.

Снаружи было совсем или почти совсем темно. Клеман опустил боковые шторы, так что свет проникал в фиакр только через переднее оконце.

Ватным тампоном Ле-Маншо наносил крем на изуродованную шрамом часть лица – на лоб, левое веко и левую щеку.

Тут-то мы и заглянули в фиакр. Эмульсия, казавшаяся в баночке белоснежной, на коже приобретала синеватый оттенок.

Клеман вдруг расхохотался.

– Щиплется, однако! – весело воскликнул он. – Одному дьяволу известно, когда я очнусь от этого сна. Судя по всему, на меня сейчас работает чуть не половина Парижа и ребята свое дело знают. Но если бы мне хоть намекнули, о чем речь в этой комедии. Два с половиной месяца я провел в раю господина Бюэна. Мне уже немного наскучил этот отдых, хотя я полагал, что при случае наверстаю потерянное время! Как честный человек…

Смех Клемана был совершенно искренним.

И пока беглец разговаривал сам с собой, рука его ни на минуту не останавливалась. Сперва она орудовала гребнем, потом – щеткой, и буйная грива спутанных волос вскоре приобрела совершенно иной вид. Как только гребень уступил место щетке, патлы, торчавшие во все стороны в явно искусственном беспорядке, превратились в шелковистые волны изумительных кудрей.

– Теперь очередь за бородой, – продолжал наш герой, – ей ровно семьдесят восемь дней, я отпустил ее как раз накануне ареста. Ну и история! Господи Боже мой! Но при такой тряске и бриться невозможно, я себе перережу горло, а сейчас для этого не самый подходящий момент. Сначала я должен хотя бы понять, влюблен я в конце концов или нет?

Вы бы, мой читатель, не стали сомневаться в пылких чувствах Клемана, поскольку при этих словах он вздохнул искренне и горько.

Поработав гребешком и щеткой, Ле-Маншо с удовлетворением взглянул на свою волнистую и шелковистую бороду.

Теперь он вполне мог бы играть юного и прекрасного героя-любовника, вот только шрам…

«А мне даже идет моя бородка. – подумал Клеман, – А жаль будет с ней расставаться. Теперь посмотрим, что сотворит бальзам чудодея-доктора, кусается эта штука, как сотня муравьев, и могу поспорить, что лицо у меня будет краснее помидора».

Он взял сухой ватный тампон и осторожно провел им по шраму. И шрам исчез, как исчезают с доски геометрические чертежи, когда их стирают губкой.

– Потрясающе! – прошептал Клеман, и в восхищении его сквозила толика удивления. – Я же каждый день умывался – и хоть бы что… Этот доктор – просто волшебник!

Кожа в том месте, где только что красовался шрам, была хоть и не краснее помидора, но все же достаточно воспаленной. Клеман откупорил металлический флакон, вылил из него несколько капель жидкости на салфетку и промокнул пылающее лицо.

Больше Ле-Маншо своей внешностью не занимался. Он полностью доверял доктору.

Мы должны сообщить, что после проделанной работы в зеркальце отразилось довольное лицо очень красивого молодого человека.

Вы бы никогда не дали ему больше двадцати пяти лет.

Через несколько минут зеркальце улеглось на свое место в несессере, вслед за щеткой, флаконом и всем прочим. Черное платье, женская шляпка и вуаль оказались под подушками сиденья.

Клеман облачился в пальто, наглухо застегнув его, взял в руку несессер и надел котелок.

Итак, Ле-Маншо был готов – и как раз вовремя. Фиакр остановился на улице Пигаль перед недлинным забором между двумя домами, большую часть которого занимали ворота. Располагались эти ворота в верхней части улицы, там, где магазины если и попадаются, то лишь изредка.

Кучер скомандовал:

– Ворота, будьте любезны!

От ворот к карете метнулась тень. При ближайшем рассмотрении тень эта оказалась девочкой-подростком, одетой очень скромно, в платьице, какие носят обычно работницы. И все же в этом жалком наряде было что-то особенное, что-то потрясающе элегантное, несмотря на всю его бедность.

Такое встречается среди мастериц, ремесло которых соприкасается с искусством, пусть даже самым смехотворным или жалким образом.

Так, среди сотни нелепых ярмарочных комедианток, чья игра кажется пародией на настоящий театр именно потому, что они всерьез считают себя актрисами, попадается вдруг одна, которая могла бы стать истинной звездой, и лучи ее даже в дешевом балагане светят всем тем, кто может различать это сияние в густом тумане окружающего убожества.

Девочка постучала в ворота, сказав кучеру чуть дрогнувшим голосом:

– Дом слишком далеко, ваш голос там вряд ли услышат.

Затем она побежала к карете и заглянула в окошечко. Смуглое лицо малышки, обрамленное непокорными черными прядями, при этом побледнело. Горящим взором обвела она все то, что было внутри фиакра.

– Добрый вечер, – наконец проговорила девочка.

– Лиретта! – воскликнул наш беглец с изумлением, в котором таилась и малая толика недовольства. – Зачем ты здесь и что тебе надо?