Еще одному сотруднику было разрешено по два часа в день перемещаться между посольством и консульством на Принценштрассе. Разумеется, тоже в сопровождении, как потом выяснилось, гестаповца. Связным между посольством и консульством стал Журавлев.
Переговоры с МИДом начались на следующий день. Камнем преткновения на них стал вопрос не о порядке (это было ясно — через третьи страны), а о количественной стороне обмена. К 22 июня в Германии находилось около полутора тысяч советских граждан, на территории же СССР — всего лишь около ста двадцати подданных Третьего рейха. Семьи сотрудников посольства и других германских учреждений успели своевременно выехать на родину «в отпуска». Стоявшие в советских портах немецкие торговые суда вышли внезапно в нейтральные воды, даже не дожидаясь завершения погрузки или выгрузки.
Германский МИД предложил обменять своих соотечественников на такое же количество советских граждан. Это означало, что свыше тысячи трехсот советских граждан обрекались на содержание в гитлеровских лагерях до конца войны, а возможно, и на гибель. Советское посольство заняло твердую позицию: менять всех на всех, и после долгих, изнурительных переговоров добилось своего.
Меж тем у Короткова возникла серьезная проблема. Всего лишь за два дня до полной изоляции посольства от внешнего мира прибыли дипкурьеры. Сбросили свои вализы и тем же поездом отправились обратно в Москву, захватив с собой последнюю диппочту. В одной из вализ был опечатанный пакет, адресованный лично Короткову.
Дело в том, что после того, как берлинские помощники провели пробную передачу («Тысяча приветов всем друзьям»), они обнаружили, что не могут читать шифровки из Москвы. Расстроенный непростительной халатностью какого-то разгильдяя в Центре, Коротков указал в очередной радиограмме Центру: «Остался неотработанным обратный перевод цифр в буквы из-за задержки инструкции Центра».
И вот наконец прибыло подтверждение приема пробной передачи и запрошенная инструкция:
«Вашу пробную шифровку № 1 расшифровали, текст ее: «1000 приветов всем друзьям». Замена цифр на буквы и обратно должна производиться по постоянному числу 38745 и постоянному лозунгу: «Schraube»[101].
Кроме инструкции по шифрованию в пакете была крупная сумма денег в рейхсмарках и долларах, предназначенная немецким товарищам для оперативных расходов.
Перед Коротковым встал вопрос, даже два вопроса: можно ли, а если да, то как выскользнуть незамеченным из здания посольства? Охрана поставлена по-немецки обстоятельно. К вечеру она усиливалась, появлялись караульные с собаками.
Понимая, что никто другой ему не поможет, Коротков обратился к Бережкову.
— Валентин, — сказал он, — мне вот так, — он выразительно провел ребром ладони по горлу, — нужно вырваться в город.
Бережков вопросительно посмотрел на коллегу.
— Проститься со знакомой девушкой, передать ей подарок, — совершенно серьезно закончил Коротков.
— Причина уважительная, — понимающе откликнулся Бережков. — Проблема в том, что даже я могу выезжать только по договоренности с Вильгельмштрассе, к тому же меня всегда сопровождает Хайнеман.
Эсэсовец был высоким грузным мужчиной уже под пятьдесят. Звание — всего лишь оберштурмфюрер — явно не соответствовало его возрасту. Можно было предположить, что жалованья при столь скромном чине не хватало для содержания семьи (так оно и оказалось). Судя про манерам поведения, Хайнеман хоть и был эсэсовцем, в сущности, оставался добросовестным берлинским полицейским со всеми достоинствами и слабостями этого стража порядка, которого обстоятельства занесли в СС.
Коротков и Бережков решили прощупать Хайнемана, иного выхода им все равно не оставалось.
Тот оказался человеком добродушным, выполняя добросовестно свои обязанности, он, однако, никакой враждебности к интернированным советским гражданам не проявлял, скорее сочувствовал, охотно беседовал с Бережковым на всевозможные темы, избегая лишь политики.
В результате Валентин скоро выяснил, что младший брат оберштурмфюрера служит в охране рейхсканцелярии, что у него самого больная жена, а сын заканчивает офицерское училище, после чего, видимо, будет направлен на Восточный фронт. Эта мысль Хайнеману явно была не по душе. Похоже, он, старый солдат, вовсе не был убежден, что блицкриг на Востоке закончится, как уверяла нацистская пропаганда, через несколько недель.
Коротков и Бережков чувствовали, что их план привлечения Хайнемана на свою сторону приобретает вполне реальные черты. Бережков пригласил его пообедать на территории посольства. Оберштурмфюрер согласился. За обедом он, как бы между прочим, пожаловался, что при выпуске сын должен оплатить стоимость парадного обмундирования и кортика, а денег на это у него нет. Потом, понизив голос, доверительным тоном сказал, что в высших эшелонах многие озадачены, что Красная Армия, несмотря на внезапность нападения и большие потери в первые дни, особенно в авиации, продолжает ожесточенное сопротивление, что блицкриг оказался вовсе не легкой прогулкой, как оно было на Западе (тогда в офицерских кругах родилась шутка: «Что такое вермахт? Ответ — самое большое туристское агентство в мире»). Похоже, что рейх ввязался в большую и кровопролитную войну.
Когда Хайнеман, отобедав, удалился, Бережков передал Короткову их разговор.
— Вот что, — продумав услышанное, — сказал Александр, — попробуй предложить ему деньги на этот самый мундир, нам марки все равно не позволят потратить или вывезти с собой. Хотя у меня есть подозрение, что Хайнемана они не так уж сильно интересуют, вряд ли он стал бы из-за денег рисковать своим положением. Возможно, это намек на то, что он может оказать нам какую-нибудь услугу.
На следующий день Бережков, оставшись с Хайнеманом наедине, словно размышляя сам с собой, сказал:
— Знаете, господин обер-лейтенант (он уже заметил, что старый служака предпочитал, чтобы к нему обращались не как к эсэсовцу, а как к офицеру полиции), я тут обдумал наш вчерашний разговор. Кажется, я могу вам помочь. У меня есть небольшие сбережения. Хотел купить перед отпуском хорошую радиолу, но теперь деньги все равно пропадут. Нам разрешено взять с собой лишь небольшой чемодан с носильными вещами и не больше ста марок на мелкие расходы в пути. Так лучше я отдам свои накопления — это тысяча марок — вам, чем они достанутся правительству.
Хайнеман колебался недолго и деньги принял. Потом осведомился, не может ли он в ответ на такой щедрый подарок в свою очередь оказать господину Бережкову какую-либо услугу.
Валентин сделал паузу, делая вид, что размышляет, потом рассмеялся и сказал:
— Мне — нет, но моему другу Владимиру можете. Понимаете, он человек холостой и обзавелся здесь, в Берлине, пассией. Ему, конечно, хочется с ней проститься. Кто знает, возможно, они никогда не увидятся. Война…
Хайнеман подумал и решительно произнес:
— Мои парни уже привыкли, что вы часто вместе со мной выезжаете из посольства. Думаю, они не обратят внимания, если на заднем сиденье окажется кто-то еще. Раз я с вами, значит, так надо. Мы высадим вашего приятеля где-нибудь в городе, а на обратном пути, скажем, через часа два, подберем.
Операцию решили провести на следующий день в 11 часов утра. Хайнеман взял на себя выяснение важного вопроса: не вызовут ли в этот день Бережкова в МИД.
Утром, явившись в посольство, Хайнеман сообщил Бережкову: он договорился в протокольном отделе, что поскольку сегодня очень занят другими делами, вызова в МИД не будет. Вместе они прошли в гараж. Коротков уже сидел в машине. Бережков, заняв место за рулем, выкатил неприметный «опель» за ворота.
Эсэсовец на тротуаре козырнул своему начальнику. На второго пассажира он внимания не обратил. Все в порядке. Убедившись, что за ними нет хвоста, Бережков кружным путем направился к тому месту, где было договорено высадить Короткова. Хайнеману об этом, разумеется, сказал лишь в машине, на ходу. Тот лишь хмыкнул, дескать, это уже ваши дела.
