– Она… – начал Уэстон.

– Простите, – перебил его Рэнсом. – Я забыл: кто это – «она»?

– Жизнь, естественно! – огрызнулся Уэстон. – Она безжалостно сносит все препятствия на своем пути и устраняет изъяны. И сегодня, в наивысшей точке развития – цивилизованном человеке, и конкретно в моем лице, – она делает новый, межпланетный скачок, который, быть может, позволит преодолеть смерть!

– Он говорит, – подытожил Рэнсом, – что из этих животных одни учились новому, чему-то сложному, а другие – нет, и те, вторые, умерли. И еще он говорит, что самое замечательное животное теперь – человек, который умеет строить большие хижины, возить тяжелые грузы и делать все прочее, о чем я уже рассказывал. И что он – один из них, и если бы остальные знали, что он делает, то были бы довольны. Он говорит, если убить вас и привезти на Малакандру людей, то они смогут жить здесь, когда с нашей планетой что-нибудь случится. А когда и с Малакандрой что случится, они могут пойти в другой мир и убить всех хнау там. А потом еще и еще – и тогда они никогда не умрут.

– По праву самой Жизни, – кивнул Уэстон. – Ради ее величия я готов не мешкая воткнуть флаг земной цивилизации в малакандрийскую почву. А вслед за ней, шаг за шагом, захватить и другие планеты, другие системы, избавляясь, если придется, от низших существ. И так покуда наши потомки – какую бы форму они к тому времени ни приняли и каких бы воззрений ни придерживались – не рассеются по всей вселенной.

– Он говорит, нет ничего гнилого в таком поступке… то есть, так можно сделать… если убить всех вас и привезти сюда людей. Он говорит, что жалко ему не будет. И если мы сможем двигаться из одного мира в другой, то везде будем убивать каждого, кого встретим. По-моему, он уже о мирах, которые вращаются вокруг других солнц. Он хочет, чтобы рожденные нами существа жили везде, где только можно. Правда, какими они станут, он не знает.

– Я готов к смерти, – продолжил Уэстон. – Но покуда я жив и в моих руках ключ, я ни за что не соглашусь замкнуть врата перед будущим моей расы. И пусть будущее это столь невероятно, что его невозможно представить, мне довольно и того, что за ним что-то есть.[13]

– Он говорит, – перевел Рэнсом, – что не остановится, пока его не убьют. И хотя он не знает, что именно случится с нашими детенышами, он очень-очень сильно хочет, чтобы они жили.

Уэстон, завершив свою речь, невольно огляделся, где бы присесть. После своих выступлений он обычно опускался на стул под гром аплодисментов. Здесь, однако, стульев не нашлось, а сидеть на земле, подобно Дивайну, было ниже его достоинства, поэтому ученый лишь скрестил на груди руки и надменно обвел собравшихся взглядом.

– Хорошо, что я тебя выслушал, – заговорил Уарса. – Ибо, хоть разум твой слаб, воля не столь гнила, как я думал. То, что ты замыслил, – не ради тебя одного.

– Да, – гордо заявил Уэстон по-малакандрийски. – Я умереть. Чхеловек жить.

– Ты ведь понимаешь, что в других мирах этим существам придется стать совсем другими, не такими, как ты?

– Да, да. Совсем другими. Никто не знать. Страньше!

– Так, значит, тебе дорог не облик?

– Нет. Облик – все равно.

– Тогда я решил бы, что тебе дорог разум… Однако это не так, иначе ты любил бы всех хнау, которых только встретил.

– Другой хнау – все равно. Человек – не все равно.

– Но разум человека ничем не отличается от разума других хнау, Малельдил сотворил всех одинаковыми. И если дело не в облике… Что тогда ты зовешь человеком?

Рэнсому пришлось это перевести на английский. Подумав немного, Уэстон ответил:

– Я не все равно человек. Наша раса. Которых человек породить.

– Странно, – заметил Уарса. – Свою расу ты тоже не любишь, потому что хотел убить Рэнсома. Тебе не важен ни облик, ни разум. Любое существо угодно тебе, если только оно твоего рода – как сейчас. Сдается мне, что на самом деле тебе дорого не само существо, как оно есть, а лишь его семя. Это единственное, что остается.

– Передайте, – сказал Уэстон, когда ему перевели эти слова, – что я не пытаюсь быть философом. Я прибыл сюда не для бесплодных споров. Если он не способен понять столь простых истин, как преданность человечеству (да и вы, Рэнсом, как погляжу, тоже), что толку сотрясать зря воздух?

Рэнсом не придумал, как перевести услышанное на малакандрийский, поэтому Уарса продолжил:

– Вижу, что повелитель вашего безмолвного мира заразил тебя гнилью. Есть законы, известные всем хнау: жалость, честность, стыд… Среди них и любовь к родным. По воле своего Уарсы ты нарушаешь все законы, кроме разве что последнего, который не самый главный. Однако и он глупо извращен в твоей голове и затмевает остальное. Ты слепо повинуешься ему; а спроси, почему это так важно, и ты не найдешь ответа и не сможешь объяснить, почему другие законы для тебя утратили смысл. Знаешь ли ты, зачем ваш Уарса так сделал?

– Мой думать, никакой Уарса нет. Новый человек умный и не верить старая сказка.

– Я тебе объясню. Этот закон он оставил, потому что гнилой хнау может сотворить больше зла, чем сломанный. Тебя он заразил, а вот этого, тощего, который сидит на земле, он сломал: в нем не осталось ничего, кроме жадности. Он не более чем говорящий зверь, и для моего мира он не опаснее животного. Будь он моим, я бы рассеял его тело, потому что хнау в нем уже мертв. Но тебя я попытался бы исцелить. Скажи, плотный, зачем ты пришел?

– Я сказать. Чтобы человек жить всегда.

– Разве ваши мудрецы столь невежественны и не знают, что Малакандра старше вашего мира и что час ее кончины уже близок? Она умирает. Мой народ живет в хандрамитах, и тепла с водой все меньше. Скоро, совсем скоро я положу своему миру конец и верну мой народ Малельдилу.

– Я знать. Здесь пробовать. Потом идти другой мир.

– Разве ты не понимаешь, что умрут и другие миры?

– Человек уходить раньше в другое место. Потом еще и еще.

– А когда все миры закончатся?

Уэстон промолчал. Выдержав паузу, Уарса продолжил:

– Не хочешь спросить, почему мой народ, чей мир уже стар, не желает прийти в ваш мир и забрать его себе?

– Ха! Ха! Вы не знать как!

– Ошибаешься, – возразил Уарса. – Много тысяч лет назад, когда в вашем мире еще не было жизни, в мою харандру пришла холодная смерть. Я тогда очень печалился: не только из-за гибели моих хнау – по воле Малельдила им всем отмерена короткая жизнь, – но из-за того, что повелитель вашего мира, тогда еще бывший на свободе, вкладывал им в голову. Он хотел сделать их такими же, как вы сейчас – достаточно мудрыми, чтобы предвидеть скорую кончину своего вида, но недостаточно разумными, чтобы с этим смириться. Мой народ был готов последовать гнилым советам. Они научились строить небесные лодки. Однако Малельдил остановил их. Кого-то исцелили, других пришлось развоплотить.

– И вот что стать! – перебил его Уэстон. – Они мало сидеть в хандрамит, скоро умереть!

– Верно, – согласился Уарса. – Зато на харандре мы оставили страх. А вместе с ним недовольства и убийства. Даже самый слабый из моего народа не боится смерти. Лишь Гнилой, владыка вашего мира, попусту растрачивает вашу жизнь, заставляя бежать от того, что рано или поздно всех настигнет. Слушайте вы Малельдила, жили бы в мире и спокойствии.

Уэстон дергался, страстно желая возразить, но не умея выразить свои мысли на чужом языке.

– Вздор! Абсолютнейшая чушь! – крикнул он Уарсе на английском и, горделиво расправив плечи, добавил по-малакандрийски: – Ты говорить, Малельдил вести всех к смерть. Тот, другой, Гнилой, – бороться, драться. Я плевать Малельдил. Гнилой быть хорошо, я с ним!

– Почему ты не понимаешь, он ведь никогда не… – начал Уарса и вдруг замолчал, будто собираясь с мыслями. – Нет, сперва надо больше узнать от Рэнсома о вашем мире, а это займет время до вечера. Я не убью ни тебя, ни того второго, потому что вы не из моего мира. Завтра вы вернетесь на свой корабль и улетите.