Пловцы без устали боролись против течения и толчков от носившихся в воде деревьев. Был уже полдень, когда показалась колокольня гасиенды. Дон Корнелио сильно обрадовался при виде ее, так как почти умирал от голода.

Внезапно ясный звук обеденного колокола достиг его слуха, и почти в то же время он увидел две лодки. В одной из них находились двое гребцов, какой-то всадник в дорожном костюме и оседланный мул. В другой сидели дон Рафаэль, дон Сильва и обе его дочери, головы которых были украшены венками из красных гвоздик и цветов граната.

Обе лодки направлялись к горам, окаймлявшим с севера затопленное пространство, и скоро та, в которой находился всадник со своим мулом, пристала к берегу. Мул выскочил на берег за своим хозяином, всадник поклонился провожавшим его, вскочил в седло и уехал, напутствуемый криками:

— Прощайте, сеньор Морелос! Прощайте!

Отъезжающий был тот самый священник, который вчера спасся от наводнения в гасиенде. Мы скоро увидим, какую славу приобрел скромный священник Морелос6 в войне за освобождение.

Лодка, в которой находился владелец гасиенды, отправилась назад, и так как пирога Косталя следовала по тому же направлению, то Корнелио скоро мог полюбоваться вблизи на красиво отделанную пурпурной шелковой тканью лодку.

— Дон Сильва, я везу к вашей милости гостя, — сказал Косталь, указывая на студента.

— Добро пожаловать! — радушно отвечал дон Сильва.

Скоро все оказались у ворот гасиенды.

Дон Луис Тревильяс, отец капитана, хотя сам испанец, один из первых понял необходимость закрепить за мексиканскими креолами льготы, которые им даровал вице-король в интересах самой Испании. Когда же тот был захвачен и отправлен в Испанию, дон Луис, приведенный в сильное негодование, вышел в отставку (он служил полковником в гвардии вице-короля) и уехал в гасиенду Дель-Валле, находившуюся на той же самой цепи холмов, которая ограничивала с севера владения дона Сильвы. Оба владельца учились в Мехико, а позднейшее соседство еще более закрепило их дружбу.

Как только разразилось восстание, дон Луис послал за своим сыном, чтобы уговорить его присоединиться к борцам за свободу родины.

Капитан сразу догадался о намерении своего отца, и так как полностью разделял его воззрения, то немедленно взял отпуск. Однако он думал, что не нарушит сыновнего долга, если по дороге прогостит день или два в гасиенде Лас-Пальмас, и поручил возвращавшемуся домой посланцу отца сообщить дону Сильве о предполагаемом посещении.

Капитан познакомился с семейством дона Сильвы в прошлом году в Мехико и уже тогда почти обручился с Гертрудой. Понятно, с каким нетерпением стремился он в Лас-Пальмас, и неудивительно, что он предпочел подвергнуться опасности, нежели опоздать.

Когда он приехал в провинцию Оахака, восстание уже докатилось и туда. Здесь во главе его стал один поселянин, по имени Антонио Вальдес, и собрал вокруг себя всех, кого можно было навербовать на равнине.

Уже немало испанцев, попавшихся в его руки, погибли; свирепый Вальдес умерщвлял их без сожаления.

После этих объяснений нам не нужно больше возвращаться к прошлому наших героев и мы можем рассказывать события по порядку.

В гасиенде Лас-Пальмас только что кончили обедать. Гости и хозяева собрались на нижнем этаже в гостиной, из которой две большие двери выходили в сад с роскошными цветами.

Дон Сильва, сидевший возле средней двери, покачивался в своем мягком кресле, то отхлебывая глоток крепкого черного кофе из чашки, стоявшей подле него на столике, то затягиваясь дымом тонкой сигары. Перед ним стоял со шляпой в руке погонщик мулов Валерио. Он пришел поблагодарить хозяев за гостеприимство и проститься с ними. Непринужденность в манерах и разговоре, свойственная вообще всем низшим сословиям испанской Америки, соединилась в нем с некоторой суровостью, выражение которой смягчалось только его добрыми глазами. Он пользовался во всей округе репутацией безусловно честного и в высшей степени благочестивого человека; но, независимо от этих качеств, великодушие и хладнокровие, проявленные им при встрече с доном Рафаэлем, заслужили ему уважение и благодарность обитателей гасиенды.

Хотя капитан в свою очередь не остался в долгу, вытащив его из воды, тем не менее все считали себя обязанными Валерио.

Этому человеку, который впоследствии заслужил бессмертную славу при осаде Гуахуапана, было около сорока лет, хотя он казался гораздо моложе.

— Дон Сильва, — сказал Валерио, — позвольте мне поблагодарить вас и проститься с вами.

— Вы хотите оставить нас так скоро? — удивился владелец гасиенды.

— Человек, живущий своим трудом, не имеет права оставаться праздным, в особенности когда он обременен долгами.

— Вы нуждаетесь в деньгах? — быстро сказал капитан, подходя к погонщику мулов. — Скажите, и как бы ни была велика сумма…

— Плохой способ платить долги одному, занимая у другого, — с улыбкой прервал его Валерио. — Мне пришлось бы взять у вас взаймы, потому что я не могу принять подарок. Это не гордость, а сознание обязанности; поэтому не сердитесь. Нет, нет, — продолжал он, — сумма невелика… несколько сот пиастров, и так как Бог помог моему пастуху и мулам укрыться от наводнения, то я хочу теперь отправиться по горам в Оахаку, продать там мулов и этими деньгами уплатить долг.

— Как, — воскликнул дон Сильва, — вы хотите продать стадо, которым зарабатываете свой хлеб!

— Да! Расплатившись, я стану свободным человеком и могу идти туда, куда меня зовет мой долг, — отвечал погонщик. — Моя кровь принадлежит отечеству, — прибавил он горячо, — за свободу которого я готов умереть. Я говорю здесь откровенно, потому что хозяин не выдаст тайны, которую доверяет ему гость.

— Конечно, нет, — отвечал дон Сильва. — Но мы все, — он огляделся и увидел, что старшая дочь Марианита ушла в сад в сопровождении дона Корнелио, — желаем свободы отечеству, и наше сочувствие на стороне тех, кто стремится освободить его.

— Мы сделаем больше, присоединимся к ним с оружием в руках, — добавил капитан. — Это святая обязанность всякого, кто может владеть шпагой или сесть на коня!

Валерио поклонился дону Рафаэлю, как бы желая выразить, что не сомневается в его патриотическом образе мыслей, затем снова обратился к хозяину:

— Бог и свобода! Если бы я мог раньше присоединиться к восстанию, я сделал бы это для того, чтоб помешать жестокостям, которые уже начали грязнить святое дело. Вы знаете об этом, дон Сильва?

— Да, — кивнул гасиендеро, и мрачное облако затуманило его лоб.

— Кровь мирных испанцев уже пролита, — продолжал погонщик мулов, — а единственной опорой святого дела является в нашей провинции этот негодяй Антонио Вальдес…

— Антонио Вальдес! — воскликнул капитан. — Как, вакеро моего отца?

— Он самый, — отвечал дон Сильва. — Дай Бог, чтобы он вспомнил, как гуманно обращался с ним его господин.

— Неужели вы думаете, что мой отец, симпатии которого к восставшим всем известны, может подвергнуться какой-нибудь опасности? — с беспокойством воскликнул офицер.

— Я не думаю, поскольку его убеждения достаточно известны.

— Скажите, Валерио, сколько всадников у этого Вальдеса? — спросил дон Рафаэль.

— Около пятидесяти; но его отряд недавно должен был получить значительное подкрепление.

— Дон Сильва, — сказал офицер взволнованным голосом, — это известие заставляет меня ускорить мой отъезд из вашего гостеприимного жилища. Когда отцу угрожает опасность, — обратился он к Гертруде, — сын должен быть при нем! Не правда ли, донья Гертруда?

— Конечно! — отвечала молодая девушка тихим, но твердым голосом.

Наступила долгая пауза; какое-то тяжелое предчувствие овладело всеми в гостиной. Убийственное дыхание междоусобной войны уже носилось в воздухе.

Валерио первым прервал затянувшееся молчание. Его глаза горели вдохновенным огнем, как у древних пророков, устами которых говорил Бог.