— Ты, Красавица, судишь остальных по себе, — возразила Грейс, — но ведь многие не находят в чтении ничего увлекательного. А уж греческий с латынью…

— Мне почти жаль это Чудище, — пошутила Хоуп, вытирая Ричарду томатный соус с подбородка. — Помню, как Красавица объясняла мне про склонения, а мне совсем не хотелось их учить.

На сковороде потрескивала картошка.

— Перестаньте! — остановил сестер отец.

Как раз вошел Жервен, и разговор оборвался. Жер протянул мне тонкий кожаный ремень.

— Вот, возьми, может, пригодится. Вряд ли какой еще от него прок будет.

— Спасибо.

— Ужинать! — позвала Грейс.

Зима окончательно сдавала позиции — та пурга, в которой заблудился отец, оказалась, судя по всему, последней, — и весна потихоньку вступала в свои права. Бегущий из леса ручей взломал корку льда по берегам и увлек ее вдаль в бурлящем потоке. Дорожку от дома к конюшне и кузнице всю развезло. Грейс приходилось подметать кухню и гостиную дважды в день, а я не успевала отмывать грязь с серого брюха Доброхота и кожаной сбруи, а про белые когда-то «чулки» на его ногах даже мечтать забыла.

Три недели мои розы не подавали никаких признаков жизни. Я опасалась, что семена могло унести потоками талой воды и грязи — я ведь не очень глубоко их сеяла, — и все чаще корила себя за недомыслие. Теперь они наверняка пропали и не принесут нам никакой радости. А все моя дурацкая опрометчивость — возомнила, что волшебные семена должны прорасти в мерзлой земле.

Роза на камине оставалась такой же свежей и яркой, как в первый день, когда отец вручил ее мне. Лепестков она больше не роняла и даже воду почти не пила. Грейс переставила ее из глиняной кружки в высокую хрустальную вазу, найденную в седельных сумках среди прочих изысканных вещей.

И вдруг, когда до отъезда оставалась неделя, я обнаружила под стеной конюшни три крохотных зеленых ростка. Затаив дыхание, я смотрела на них и не верила своим глазам, а потом помчалась к дому искать остальные. И нашла — под кухонным окном, выходящим к лесу, выстроилось не меньше дюжины. Это не могли быть сорняки (хотя я так отчаянно желала увидеть свои розы, что не удивилась бы, окажись эти ростки лишь плодом моего воображения). По фасаду дома тоже проклюнулся ровный рядок, и еще парочка робко высунула нежные зеленые головки у кузницы. Я вернулась в конюшню, куда и отправлялась с самого начала чистить и кормить лошадей. Теперь под стеной зеленели уже целых пять ростков! Наверное, оставшиеся два я просто не разглядела в первый раз.

К обеду я увидела целую гвардию коротких зеленых пик у стены дома, обращенной к лесу, — некоторые вытянулись на целых три пальца.

— Мои розы! — крикнула я, распахивая кухонную дверь. — Вы только посмотрите!

Они принялись расти с такой быстротой, что я невольно ловила себя на попытках подсмотреть украдкой, как проклевывается новый лист или новый усик цепляется за трещину в стене дома, конюшни или кузницы. Лучше всего дела шли у побегов со стороны леса — словно близость к отчему дому придавала им сил. На пятый день завязались крошечные бутоны, которые на шестой уже набухли, наливаясь алым или розовым. Уезжать нам с отцом предстояло наутро.

Как и в ту ночь, когда вернулся отец и рассказал свою удивительную историю, я не смогла заснуть. После ужина, не в силах выносить гнетущую тишину, я вышла из дому и пошла прогуляться по лугу. Ручей журчал что-то почти осмысленное, но я не могла разобрать ни слова. Казалось, он насмехается над моей недогадливостью, и даже галька по берегам смотрит понимающе. Я отправилась на конюшню, без особой, впрочем, надобности — наведенный там армейский порядок и начищенная до блеска сбруя, подготовленная для завтрашнего путешествия, никуда не делись. Доброхот у меня лоснился, как полированный мрамор, а его длинную гриву и хвост я расчесывала так старательно, что конь, должно быть, гадал, в своем ли я уме. Последние дни он немного тревожился (насколько может тревожиться большой спокойный конь), чувствуя, что в воздухе запахло переменами. Когда я чистила его, он, по крайней мере, видел, что я рядом. Наконец я задула фонарь и вышла из стойла. Доброхот, навострив уши и слегка раздувая ноздри, глянул на меня через дверцу.

— Не волнуйся, — успокоила я его. — Ты поедешь со мной.

На небе сквозь редкие облака сияла неполная луна. Лес молчал — если не считать шелеста листьев и скрипа деревьев.

Я без промедления отправилась спать, задержавшись внизу, лишь чтобы кивнуть всем остальным, сидящим у камина за шитьем и другой работой — хотя обычно к этому часу все уже расходились по кроватям, — и повесить фонарь на крюк у двери.

— У тебя все собрано? — тихо спросил Жервен.

— Да, — ответила я. — Спокойной ночи.

У подножия лестницы на чердак я чуть замешкалась. Отсюда лес выглядел другим, не таким, как я привыкла видеть из своего чердачного окна или с земли. Завороженная, я высунулась в окно, в шутку пытаясь усмотреть здесь некий моральный или философский смысл — банальная разница в один этаж и смена угла зрения меня не устраивали. Снизу донеслись голоса, и я невольно подслушала разговор, для моих ушей не предназначавшийся.

— Бедняга Ферди, — сказал Жервен. — Я велел ему не приходить до завтрашнего полудня.

Давняя мечта Жервена нанять парня на полный рабочий день, чтобы постепенно передавать ему свое мастерство, близилась к осуществлению: теперь Ферди будет ежедневно помогать с колкой дров и с работой в кузнице. Его предполагалось поселить в доме — скорее всего, в прежней каморке Жера, на чердаке, потому что, как во всеуслышание заявила Хоуп: «Разумеется, комнату Красавицы мы трогать не будем».

Как и остальные соседи, Ферди узнал о моем скором отъезде три недели назад. Жер сообщил ему в кузнице, при мне — я как раз помогала держать очередную норовистую лошадь. Ферди выслушал молча и не сразу нашел что сказать.

— Удачи тебе, Красавица, — наконец вымолвил он. Ни в тот день, ни в последующие недели он больше со мной и парой слов не перекинулся. Он избегал меня еще старательнее, чем я его, и обедать к нам тоже больше не приходил.

— Бедняга Ферди, — согласилась Хоуп.

Розы успели за день оплести все окно, и на подоконнике лежал налитой бутон, бордовый на кончике. Сняв башмаки, я бесшумно вскарабкалась по узкой чердачной лестнице.

Сон не шел. Все свои невеликие пожитки — книги, немного одежды — я уже собрала в седельную сумку, которая теперь дожидалась, когда с рассветом ее отнесут вниз и приторочат к седлу Доброхота. Завернувшись в одеяло, я примостилась в изголовье кровати, где можно было прижаться к стене и смотреть в окно. Кольцо с грифоном я с того самого раза не надевала, однако все время носила в кармане. Оставлять его в комнате мне не понравилось, потому что оно занимало в таком случае все мои мысли — носить его с собой оказалось как-то спокойнее. Оно символизировало мое будущее и казалось мне хорошим знаком. И вот теперь я нащупала его в кармане и надела.

Видимо, в конце концов я все-таки задремала, потому что вновь очутилась в замке и вновь что-то искала, проходя через десятки роскошных покоев с великолепным убранством. На этот раз меня одолевала еще большая тревога и тоска и явственно ощущалось чье-то присутствие (точнее не опишешь). Заливаясь слезами, я открывала одну дверь за другой, заглядывала в комнаты и, не находя того, что искала, спешила дальше. Когда я резко и неожиданно проснулась, за окном занимался рассвет. Первое, что я увидела, — три розы, распускающиеся в утренних сумерках. Две темно-алые, как та, которая стояла на каминной полке, и одна белая, с нежными персиковыми прожилками. Я и подумать не могла, что плети вскарабкаются так высоко. Два цветка робко высовывали нос из-под подоконника, а третий забрался почти до середины оконной рамы и теперь словно заглядывал в окно, склоняясь в изящном полупоклоне. Я высунулась наружу и, к собственной несказанной радости, увидела, что вся стена дома заплетена цветущими розами. На стенах конюшни и кузницы тоже горели яркие цветные пятна.