— Спасибо! — прошептала я в пространство.

Закрыв окно, я поспешно оделась. Кольцо с грифоном снимать не стала. Шкатулка, в которой приехали семена роз, лежала в седельной сумке. Я аккуратно — насколько умела — заправила постель, тщательнее обычного разглаживая одеяло, и постояла, оглядывая свою каморку, прежде чем в последний раз спуститься вниз. В один угол задвинут старый деревянный сундук, по длинной стене под скосом крыши стоит кровать. У противоположной стены под маленьким окном раньше лежали мои скудные запасы книг. Крупная красная роза мягко, словно бархатный кисет, стучала в стекло. Повинуясь внезапному порыву, я снова распахнула окно и надломила стебель. Цветок грациозно опустился в мою ладонь. Тогда я закрыла окно и, не оглядываясь больше, сбежала вниз по лестнице с сумкой за плечом и бережно зажатой в руке розой.

Навстречу мне попалась Грейс, которая несла в кухню полный подол яиц.

— Есть немного масла, поджарю на нем яичницу, — невесело улыбнулась она. Масло мы доставали только по особым случаям.

Когда я закончила седлать Доброхота и отцовскую лошадь, солнечный свет уже серебрил утреннюю изморозь на траве. Закрепив сорванную розу на сбруе во лбу Доброхота, я пошла завтракать. Однако, прежде чем сесть за стол, я задержалась ненадолго в безлюдной гостиной — побыть наедине с собой и осмотреться. Роза на камине только теперь стала вянуть: рядом с вазой лежали побуревшие и опавшие лепестки, сквозь которые поблескивал единственный золотой. Из кухни донеслись голоса родных.

Завтрак прошел в молчании, и я при первой возможности сбежала на конюшню, задержавшись лишь на миг у кухонной двери, чтобы поблагодарить Грейс.

— Отличная была яичница!

Сестра посмотрела на меня несчастным взглядом и пробормотала «Спасибо!» в стопку грязных тарелок.

Доброхоту не терпелось добраться до нарушителя моего, а значит, и его спокойствия. Он выскочил из стойла, потащив меня за собой и чуть не вывихнув мне плечо. Мотая головой и тряся розой во лбу, он прогарцевал несколько шагов — не самый легкий фокус для коня такого богатырского сложения. Отцовский конь, Одиссей, вел себя куда смирнее. Намотав его поводья на руку, я пыталась утихомирить Доброхота. Дуралей взвился на дыбы, оторвав меня на ладонь от земли, но вовремя опомнился и со смущенным видом опустился обратно.

Родные собрались в дверях кухни. Грейс и Хоуп с малышами на руках стояли у самого порога, отец с Жервеном чуть ближе, на пятачке голой земли между кухонной дверью и огородной калиткой. Розы цвели буйным цветом, озаряя серовато-коричневые стены дома, домотканую одежду и бледные лица.

Жервен, подойдя к нам, взял Доброхота под уздцы. Богатырский конь выгнул шею и задрожал, но с места не сдвинулся.

— Я его подержу, пока ты… — Жервен не договорил. Я кивнула.

Отец взял у меня поводья Одиссея, и я медленно направилась к сестрам. Я поцеловала по очереди сперва их, потом двойняшек. Мерси с Ричардом не понимали, что происходит, но, поскольку все вокруг ходили удрученные и понурые, они тоже насупились. Мерси сунула в рот полкулачка, а Ричард захныкал, готовясь зареветь, и Хоуп ласково его побаюкала.

— Прощайте! — сказала я.

Сестры не ответили. Я развернулась и пошла к лошадям — отец уже сидел в седле. Доброхот, косивший на меня глазом все это время, снова скакнул вперед, и я увидела, как напряглись все мускулы на привычных к кузнечному молоту руках Жервена. Доброхот осадил назад, приседая на задние ноги и отчаянно грызя мундштук, так что с губ полетели хлопья белой пены.

— Ах да, — вспомнив, обернулась я к сестрам. — Вещи из седельных сумок. Надеюсь, они вам пригодятся. То есть пользуйтесь на здоровье, — неловко поправилась я. Сестры кивнули. Грейс слабо улыбнулась краешком губ, а Хоуп моргнула, и крупная слеза, скатившись по ее щеке, капнула на лоб Ричарда. Малыш тоненько заплакал. Я все еще не могла уйти. — А все это изысканное серебро можно достать на мой день рождения, — закончила я, уже не думая, что и как говорю, и поспешно отвернулась.

Доброхот мотал головой, но вырваться больше не пытался. Жер обнял меня свободной рукой и поцеловал в лоб.

— Давай подсажу.

Конь стоял не шевелясь, пока Жервен помогал мне забраться в седло, а когда я наконец села, шумно выдохнул. Я наклонилась поправить розу во лбу.

— Поехали? — повернулась я к отцу.

Он кивнул. Жервен отступил, давая дорогу.

Я развернула Доброхота к лесу, и он целеустремленно двинулся туда, уже не упрямясь, а Одиссей за ним следом. Не доезжая до опушки, я обернулась и помахала рукой. Жер помахал в ответ. Тогда я пустила Доброхота рысью, и мы исчезли за деревьями. Последнее, что я слышала, — тоненький тоскливый плач Ричарда. Я послала Доброхота в легкий галоп, и все потонуло в треске ломающегося валежника.

Когда я наконец остановила коня, опушка давно скрылась из вида. Кругом тянулись к небу длинные стволы, очень немногие из которых я могла бы обхватить двумя руками. Подлесок давно закончился, землю покрывал лишь мох, кое-где виднелись фиалки, несколько запоздалых подснежников и какие-то незнакомые мне мелкие желтые цветы. Здесь было прохладно, хоть и не холодно — солнце проникало сквозь листву, почти не грея. Ветки на гладких толстых стволах начинались высоко от земли, над нашими головами. Где-то струился ручей. Если не считать его журчания и наших собственных звуков — звякания и скрипа сбруи, иногда хруста тончайшей корки льда под копытом, — в лесу стояла глухая тишина. Отец ехал за мной, чуть поотстав. Я подняла взгляд к небу — в зелено-черно-коричневом своде проглядывали, словно звезды, голубые лоскутки. Тогда я вдохнула полной грудью, и впервые за последние дни душа вернулась из пяток на положенное место.

— Хороший лес, — обернувшись к подъехавшему отцу, сказала я.

— Отваги тебе, дочка, не занимать, — улыбнулся он в ответ.

— Нет, правда хороший.

— Тогда я рад. По мне, он слегка мрачноват, — заметил отец, оглядываясь. В молчании мы проехали еще несколько минут. — Смотри!

Между деревьями впереди посветлело. И тут я увидела ее — дорогу, ведущую в сердце леса, к замку.

Я старалась ехать побыстрее — чувствовала, что отец вот-вот начнет умолять меня повернуть обратно и отпустить его в замок одного. Разумеется, на уговоры я бы не поддалась, однако ручаться, что моего хрупкого мужества хватит на что-то большее, тоже не могла. Я знала, что доеду, но хотела бы явиться в замок с достоинством. Если же от слов отца я не сдержусь и зальюсь слезами, поездка превратится в еще большую пытку, чем сейчас, когда ее омрачает лишь глухое молчание, тоненький плач Ричарда у меня в ушах да стоящие перед глазами лица Хоуп, Жервена и Грейс в обрамлении буйно цветущих роз. Я утешалась тем, что лес показался мне приветливым, не враждебным, однако стоило нам ступить на широкую тропу, как развеялась и эта призрачная уверенность. Я пустила Доброхота рысью, и отец снова слегка поотстал — можно было ненадолго перестать заботиться о выражении своего лица, которое, по моим ощущениям, папе сейчас вряд ли следовало видеть.

Не доезжая до замка, мы устроили короткий привал, чтобы дать отдых лошадям. Есть не хотелось, хотя кое-какие припасы мы с собой взяли. Уже перевалило за полдень, когда впереди наконец показалась плотная живая изгородь и огромные серебряные ворота. Они мерцали, словно сотканный из морского тумана мираж. Одиссей, совершенно смирный и послушный до сих пор, вдруг задрожал и попятился, не желая приближаться к этим высоким молчаливым вратам. Отцу пришлось спешиться и повести упрямца в поводу, но стоило ему коснуться ворот, как Одиссей взвился на дыбы и вырвал узду. Остановившись в нескольких шагах от протянутой руки отца, он оглянулся через плечо, стыдясь своего поведения, но по-прежнему дрожа от страха. Доброхот наблюдал, не трогаясь с места.

— Отец, — сказала я, глядя, как он успокаивает Одиссея, ласково поглаживая его длинную морду, — давай дальше я поеду одна. Вот ворота. Если ты повернешь назад, будешь дома к ужину. — Голос дрогнул лишь самую малость. Хорошо, что можно было сидеть на спине Доброхота и прятать дрожащие руки в его густой светлой гриве, а не идти в ворота собственными негнущимися ногами.