Я вспомнила, как несколько лет назад с этим же обозом уезжала из города семья дальних знакомых, на которую тоже обрушилось внезапное разорение. Тогда мне даже в голову не пришло, что однажды мы повторим их путь.
Доброхот размеренно трусил за повозкой, чуть не засыпая на ходу и задумчиво пожевывая удила. Один его летящий шаг равнялся двум семенящим шажкам крепких упряжных лошадок, тянувших фургон. Взять его с собой оказалось не так просто, ведь благородный скакун — это непозволительная роскошь и, кроме того, лишняя приманка для разбойников, которые могут присматриваться к обозу. Но весна стояла в самом разгаре, и свежий корм для моего могучего коня с его могучим аппетитом рос вдоль дороги в избытке. Я обещала, как только мы обоснуемся в новом доме, сразу приучить Доброхота к упряжи. Жервен только головой покачал, но, думаю, возражать у него и в мыслях не было. Обозники тоже покачали головами и недовольно буркнули, мол, кому по карману держать такого коня, пусть путешествует отдельно и нанимает охрану. И нечего дразнить лиходеев и головорезов такой жемчужиной в скромном обозе. Однако торговцы не хотели терять в лице Тома Блэка щедрого клиента, а может, Том кое-что им шепнул, потому что в первые дни пути несколько обозников подошли к нам поглядеть на коня поближе — с сочувствием и любопытством.
— Это, значит, и есть тот жеребец, который без вас зачахнет, да, барышня? — Возчик ласково потрепал Доброхота по холке. Его тоже звали Том — Том Брэдли. Он стал временами подсаживаться к нашему костру, когда дни путешествия мало-помалу начали складываться в недели, сближая нас друг с другом. Остальные возчики знакомиться ближе не пытались — слишком много обездоленных, ищущих счастья на новом месте, повидали они на своем веку. Нас не замечали — не по злому умыслу, нет, просто не обращали внимания, как не обращали внимания ни на что, кроме упряжи, груза, состояния лошадей и повозок, дорог и погоды. Том Брэдли оказался как нельзя кстати, потому что, несмотря на воодушевление и оптимистичный настрой Жервена, мы все равно погружались в уныние. Никто из нас не привык к долгим, изматывающим переездам верхом (меньшее из зол) или в грубом фургоне без рессор и обивки, приспособленном под поклажу, а не под изнеженных пассажиров.
— Ничего, — утешал Том. — Вы держитесь молодцами, еще неделька-другая, и куда легче станет, пообвыкнетесь. Поешьте-ка вот похлебки, сразу оживете.
Том мастерски умел варить еду в котелке над костром и научил нас запекать в золе картошку. А когда Грейс все так натерло после целого дня в седле, что она не могла заснуть от боли, Том чудесным образом раздобыл где-то мягчайшую овечью шкуру и не взял за нее ни гроша.
— Меня тут прозвали нянюшкой, — усмехнулся он, — да и пусть их. Кто-то ведь должен заботиться о вас, бедолагах, потому что сами о себе вы еще позаботиться не умеете. Ну разве что вы, сударь, — он кивнул Жервену, который коротко хмыкнул.
— Я не меньше остальных признателен вам за помощь, Том, — ответил Жер. — Обозы не мой конек — да вы, наверное, и сами догадались.
— Да, — хохотнул Том, — я в этом деле уже лет без малого тридцать, в обозах дока. Семьи у меня нет, дома никто не ждет, о ком мне заботиться, как не о попутчиках? И я вам пожелаю — а потом снова повторю, когда будем прощаться: да пребудет с вами удача, — а я мало кого так напутствую. Быть «нянюшкой» — и горько, и радостно. Но мне будет жаль расставаться с вами.
Два долгих месяца пробыли мы в дороге, и, когда пришла пора прощаться с обозом, на нас живого места не осталось — болела и ныла каждая косточка, каждая мышца, саднила натертая кожа, от ночлегов на твердой земле ломило тело, и порядком надоел весь этот бесконечный путь. Лишь Жервен и Доброхот почти нисколько не страдали от невыносимых для нас, девушек, тягот. Воодушевление и невозмутимая уверенность Жервена ничуть не поколебались с тех пор, как он впервые переступил порог нашей гостиной три с лишним месяца назад, а Доброхот цокал за обозом прежней беззаботной трусцой. Все мы похудели, осунулись и поизносились.
На прощание Том пожал нам руки, потрепал косматый подбородок Доброхота, пожелал нам удачи, как и собирался, и обещал наведаться через полгода. Тогда он приедет с обозом снова — повидаться и заодно забрать фургон и пару лошадей, одолженных нам на время.
Из-за непривычных лишений и трудностей мы все словно оглохли и ослепли. Замечали только выбоины на дороге; камни, впивающиеся в бок через одеяло, да росу, вечно капающую с веток по утрам. Теперь же, свернув с большой дороги к нашему новому дому, до которого оставалось всего ничего, мы впервые оглянулись вокруг с пробуждающимся интересом.
Мы порядочно удалились от моря, воздух здесь пах совсем по-другому. Вокруг вздымались холмы, ничем не напоминая прорезанную множеством рек равнину, на которой мы жили раньше. Распрощавшись с попутчиками на рассвете, уже к полудню мы въехали на главную (и единственную) улицу Синей Горы. Местные ребятишки загодя возвестили криками о нашем приближении, и пахари на маленьких ухоженных лоскутках полей, отрываясь от работы, провожали нас взглядами, заслонившись рукой от солнца. На полях зеленели пшеница, кукуруза, овес и ячмень, кое-где паслись коровы и овцы, попадались свиньи и козы. Плуги тянули крепкие косматые лошадки. Большинство пахарей тут же возвращались к работе — новоселы подождут, а день ждать не станет, — но в городе нам, оказывается, собрался устраивать смотрины добрый десяток людей.
Жер, словно чародей, добыл откуда-то тетушку с шестью детьми, хозяйку крохотного постоялого двора — это она, прослышав, что Жер собирается вернуться в родные края с невестой, написала ему о пустующем доме с кузницей. От тетушкиной улыбки нам, неприкаянным путникам, сразу стало теплее и подумалось даже, что, может, не такие мы неприкаянные и обездоленные. Тетушка познакомила нас с остальными собравшимися — кто-то из них узнал в Жервене (или притворился, что узнал) парня из деревни, что за холмом, лет десять назад подавшегося в большой город на юге.
И в родном селении Жера, Гусиной Посадке (обязанном своим названием отличной зимней охоте), и в нашем новом приюте, Синей Горе, границу городка никак не обозначали. Главная улица растворялась в полях и лесах, лежавших между двумя постоялыми дворами на въездах, «Пляшущей кошкой» в Гусиной Посадке и «Красным грифоном», где хозяйничала тетушка Жера.
Звали тетушку Мелинда Хониборн, и уже четвертый год она вдовствовала, оставшись после смерти супруга единоличной владелицей «Грифона». Велев двум старшим детям, смущенно переминавшимся у ворот, присматривать за хозяйством и за младшими, она взобралась в повозку и отправилась вместе с нами «глянуть на новый дом». Я подхватила двух девочек поменьше и усадила перед собой на спине Доброхота.
Дом примостился на отшибе, отрезанный от селения глухими задними стенами окраинных построек, полоской невырубленных деревьев да покатым изгибом холма. К востоку от городка по обе стороны главной дороги раскинулось лоскутное одеяло пашен и рощ, прорезанных ручьями. За большим лесистым холмом на юго-западе скрывалась, обнимая пашнями подножие холма и цепляясь за его подол, почти невидимая отсюда Гусиная Посадка. До ближайшего города — Светлодола — напрямик, через густой лес к северо-западу от Синей Горы, было дня три пути, но в лес никто не совался, а в объезд выходило не меньше недели. Как раз спиной к этому лесу и стоял наш новый дом.
— На самом деле глядеть мне на него нужды нет, я уж нагляделась. Я ведь не знала, когда вы точно прибудете, поэтому наведывалась раз-другой на неделе, по мере сил, или посылала кого-нибудь из старших проветрить комнаты. В запертом доме уже к утру дух делается нежилой, а разве это дело — так встречать хозяев? — охотно рассказывала Мелинда, устроившись в повозке рядом с Грейс. — Там чисто, на первое время сойдет, а потом вы сами все выскоблите. Как-никак он два года простоял заколоченным, пылища лежала что твой ковер, но мы с Молли — это моя старшая — засучили рукава и навели чистоту три месяца назад, когда узнали, что вы наверняка едете. Переезд — та еще морока, хотелось хоть чуточку вам пособить. А если что, милости просим в «Грифон», заглядывайте, пока обустраиваетесь, не стесняйтесь. Мне гости только в радость.
