— Давеча, когда я возвращался, — начал Гнатюк, — убежав из Зеленого, я прибился к воинской части, нас потом разбили, — встретил своего дальнего родственника Миколу Конищука. Он мне сказал по секрету, что его направили на Полесье организовать партизанский отряд. Говорил, что думает возле Гривы обосноваться…

— Наконец-то! — тряхнул чубом Голембиевский. — Нужно немедленно кого-нибудь послать к этому Конищуку!

— А кого, вы думаете? — быстро спросил Каспрук.

— А что тут думать? — не дал никому подумать Ваня Куц. — Я пойду.

Каспрук обвел всех взглядом:

— Ну, как кандидатура, годится?

— Лучшей не найти, — качнул головой Голембиевский.

— Согласен. Только мало одного. Надо двоих. Пусть идут разными дорогами. Случится что-нибудь с одним — второй доберется.

— Пошлите меня, — сказал Сашко. — Мы там жили, в Гриве, я там каждую тропинку знаю, Конищука тоже знаю… И меня все знают… И не только в Гриве, но и в Лишневцах, Карасине…

— А кем ты там был?

— Милиционером…

— Садись, — будто школьнику сказал Каспрук, махнув рукой. — Тебя там быстро засекут… Ну, кто же второй?

Тишина стояла такая, что в ушах звенело. Каспрук никого не торопил. Он знал — нелегко человеку самому решиться на такое дело. Предстоит длинная, опасная дорога. Туда километров сто и обратно столько же. Настолько опасная, что даже представить трудно…

Спиридон сидел, уставившись в стол, — зачем ему сушить голову, думать, если его даже слушать не станут? Взгляды Вани и Спиридона встретились. Ваня смотрел только на Спиридона — пристально, непривычно строго… Спиридону стало не по себе…

— А Спиридон? — сказал Ваня. — Думаю, он вполне подходит для такого дела. Сообразительный, умный, смелый.

Спиридона как будто чем-то тяжелым ударили по голове. Только после этого удара стало не больно, а приятно-приятно. Все посмотрели на Спиридона.

Павел Осипович взял себя за левое ухо и стал его беспощадно мять. Это означало, что Каспрук в смятении и не знает, как ему поступить:

— Так ведь он… мальчишка… Отец с матерью не отпустят…

— А я убегу, — опередил Спиридон Ваню, который хотел что-то сказать. — Я окрестные гривинские леса знаю лучше Сашка, пас там скот. И у меня никто не спросит аусвайс[3]. А у вас у любого потребуют. Даже у Вани.

— Точно! — серьезно подтвердил Ваня. — У него вряд ли спросят. Сейчас немало скитается таких мальчишек по нашей земле — кто от поезда отстал, у кого родители погибли, кто из детского дома убежал…

Спиридон вышел на улицу вместе с Ваней. Некоторое время шли по лесу молча, жадно вдыхая свежий воздух — он был особенно приятен после накуренной комнаты. Тяжелым серебром отливали лужи. Луна время от времени выплывала из-за рыхлых туч, бросая тускло-голубой свет на месиво дороги, на черные деревья, на которых дрожала забытая ветром листва… Спиридону хотелось сказать Вано что-нибудь такое… чтобы он понял: Спиридон не подведет. Но вместо этого сказал:

— Знаешь, я умру, а дойду к партизанам…

Ваня добродушно-насмешливо хмыкнул:

— «Умру», говоришь? Глупый ты еще. По малолетству еще не знаешь цены жизни… — Он отклонил толстую ветку, низко свисавшую над дорожкой. С нее посыпался рой тяжелых, будто свинцовых, капель. — Чтобы избежать вражеских когтей, подпольщику надо быть артистом. Суметь в зависимости от обстоятельств сыграть и весельчака, и несчастного человека, и озабоченного рачительного хозяина, и кого угодно. И не просто сыграть, но чтобы это было убедительно, как в жизни бывает…

Лес кончился. Шагах в ста смутно виднелась хата, чуть подальше горбилась вторая. Торчин.

Ваня остановился, взял Спиридона за плечи:

— Ну, давай прощаться. Запомни, что я тебе говорил об артисте. Еще что?.. Ага, поменьше думай, что ты курьер, а то все на физиономии отразится. Остальное тебе скажет Павел Осипович… Чтобы мы встретились там, в отряде… Эх, давай поцелуемся…

Утром на следующий день зашел Павел Осипович. Дома были только Спиридон и отец — он чинил чужую обувь. Закурили, поговорили о том, о сем. Спиридон с замирающим сердцем ждал, когда Каспрук перейдет к главному. А тот не торопился.

— Не отпустите ли, Федор, своего малого дней на пять. Есть одно дело…

— Давайте не будем хитрить, Осипович, — перебил его отец. — О том, что мои сыновья в подполье, мне известно. Так что говорите без обиняков, зачем и куда вы хотите послать моего малого?

Павел Осипович рассказал все, что можно было рассказать. Отец долго тер правую щеку…

— Да-а, — сказал наконец он, — Спиридон у меня парень смышленый, скажу об этом не хвастаясь, однако дело не легкое…

Спиридон вздохнул с облегчением — отпустит. С застенчивой, непривычной нежностью смотрел он на своего сгорбленного отца…

А отец, оставив в покое щеку, уже более спокойно продолжал:

— Так это вы, Осипович, будете его снаряжать?.. Я помогу. Я все тамошние дороги исходил с цепом и косой, когда батрачил при Польше, — закрыв глаза, найду дорогу в Гриву. Спиридон только один раз проехал, вряд ли он много запомнил.

— Конечно! — обрадовался Павел Осипович. — Ну-ка, путешественник, довольно тебе на полатях штаны протирать, поди сюда, будем тебе дорогу на живую нитку нанизывать.

Последнюю ночь перед путешествием Спиридон решил переночевать в хлеву… Но до самого утра так и не сомкнул глаз.

Послышался глуховатый кашель — отец вышел на порог. Сейчас он по своему обыкновению прищурит глаза, посмотрит на небо — пасмурный будет день или нет — и направится к хлеву. Топ, топ, топ… Шаги звонче. Значит, подмерзло к утру. Спиридон быстро откинул кожух, схватил фуфайку, шапку, чуни. Лязгнул крюком, открыл дверь.

— Доброе утро, сынок, — промолвил отец, как всегда спокойно, буднично.

— Здравствуй, отец.

Отец взял вилы, стал собирать разбросанную Спиридоном солому. Как будто между прочим, поинтересовался:

— Почему бледный? Не выспался? Может, замерз?

— Нет, ничего, — беспечно махнул рукой Спиридон. — Храпел так, что крыша поднималась. Если не веришь, спроси у Лиска…

— Спрошу, — серьезно сказал отец, поглаживая пса, который ласкался у ног. — Он у нас умный… Я тебе сумку с едой собрал. Бумагу Павел зашил в фуфайку… Ты знаешь, ну, я на всякий случай напоминаю. Матери сказал, что ты с одним знакомым идешь искать, куда бы пристроиться в батраки на зиму. Как будто поверила. Слезу, конечно, пустила, да ты знаешь нашу маму.

Спиридон позавтракал, и вместе с отцом тронулись.

К утру не только мороз ударил, но и снежок скупо, неровно припорошил землю. Под ногами звенели твердые комья земли. Деревья безмолвно стояли в прозрачных ледяных доспехах.

Отец, наверно, первый раз в жизни все время говорил. В третий раз растолковывал, куда надо идти, где свернуть, к кому можно проситься на ночлег… Спиридон слушал и время от времени щупал полу фуфайки, где зашито донесение. Отец хоть и глядел упрямо вперед, но заметил. Укоризненно покачал головой:

— Павел же говорил тебе — забудь о бумажке, пока не встретишь, кого надо… Ты пастух, идешь к тете: может, примет на зиму, потому что дома нечего есть.

Спиридон кивнул головой — мол, ясно, а сам невольно опять потянулся рукой к фуфайке.

Как будто недавно вышли из дому и не спешили, а лес уже встал перед глазами неровной зубчатой стеной. И они остановились. Отец еще раз удостоверился, на все ли пуговицы застегнута фуфайка Спиридона, похлопал его ладонью по спине, затем снял с себя широкий ремень и молча подпоясал Спиридона…

Спиридон оглянулся. И до того родным показался ему неласковый к их семье Торчин! И жиденькие кудрявые дымки над хатами, и широко распахнутые в поле улицы, и оголенные, закованные в лед деревья…

Отец легонько коснулся плеча Спиридона — пора. Спиридон посмотрел на отца. Его серые глаза как будто еще посерели, но лицо непроницаемо. Подал, как взрослому, руку. Спиридон пожал ее — твердую, но теплую, родную. И не сдержался, прижался к отцовскому длинному зеленому пиджаку, пропитанному запахом кожи, махорки и сена… Стремительно повернулся и почти побежал к лесу, унося с собой эти запахи. Уже в лесу оглянулся, махнул рукой и скрылся в зарослях…