Заскрежетал замок…

Два гестаповца взяли Спиридона под руки, вывели за ворота тюрьмы. В глазах у него зарябило от света, от яркой зелени луга, раскинувшегося вдоль Стири. Вода в речке была нежно-голубой. Спиридон покачнулся и, сделав несколько неверных шагов, увидел яму, наполненную мертвыми телами…

От тюрьмы шли следователь и майор, а чуть подальше… чуть подальше вели Сашка и отца. Гады! Неужели их тоже?..

Майор коротко сказал что-то гестаповцам. Те поставили с одной стороны ямы Спиридона, с другой — Сашка и отца. Гестаповцы отошли, вытащили пистолеты.

— Спрашиваем в последний раз, — сказал майор, — где партизаны? Где подпольные группы? Ты погляди на отца и брата, — обратился он к Спиридону. — Они хотят жить… Все зависит от тебя…

Спиридон посмотрел на отца. В застывших расширенных глазах отца он прочитал одно лишь слово: «Молчи». Собрал все силы, крикнул палачам:

— Отпустите вы их, они не виноваты! А я партизан! Но я ничего вам не скажу, собаки проклятые! Стреляйте!

И сам прыгнул в яму.

Последнее, что он на мгновенье увидел, — огромное бездонно-синее небо и двух высоко парящих аистов.

— Передайте маме, Юсте, что я… — прошептал Спиридон птицам.

И небо навсегда померкло для него…

Вера Александровна и еще несколько женщин собирали возле партизанского лагеря грибы. Вдруг видят — на дороге человек, обросший не то белыми, не то седыми космами. Идет, еле передвигается, опираясь на клюку. Пошлет медленно вперед клюку, потом еще медленнее переставляет одну ногу. Долго отдыхал и опять посылал вперед клюку.

Женщины осторожно подошли к человеку. Вера Александровна заглянула ему в лицо, вскрикнула:

— Сашко, ты?

Человек поднял помутневшие глаза:

— Я…

— Откуда ты?

— Везли в Майданек… Люблин… убежал… вагона… Шел пешком… Неделю… не ел…

И упал на пыльную дорогу.

Женщины отнесли его в лагерь. Три дня отпаивали молоком — по четыре ложки в день. А потом дали полную кружку, и Сашко проспал целые сутки.

Проснувшись, он увидел встревоженное лицо отца.

— Ты… живой?

— Живой, сынок. Убежал из тюрьмы. Подпольщики помогли. И семью партизаны вывезли. Только малого нашего… нет.

Сашко поднялся на локоть, заскрежетал зубами:

— Дайте автомат! Я им!.. Я им!..

— Лежи, лежи, — Конищук положил ему руку на плечо. — Мы им уже, калина-малина, отплатили за Спиридона. Кровавыми слезами умылись… И платить будем, пока не исчезнут с лица земли…

Я закончил книгу о Спиридоне Гнатюке поздно ночью. Лег, долго не мог уснуть. А когда задремал, то вскоре почувствовал, что сижу на каком-то бревне. Вокруг меня мягкий мрак. А посреди улицы речкой плывет красный туман.

Не слышу — чувствую, что рядом со мной кто-то сидит. Осторожно поворачиваю голову, и волнение сжимает мне горло… Он… Спиридон… Спиридон пристально смотрит на красный туман. Молчит. Но вот его уста зашевелились: «Видишь, как получилось. Не дожил я до победы… Скажи, как там отец, Сашко, Семка, Каспрук, все мои?» Я тихо отвечаю: «Отец и Сашко остались в живых. И Вера Александровна, и Аленка, и Семка… Каспрук погиб — на засаду нарвался… Ваню на фронте убили, в Польше его могила… Конищука убили националисты уже после войны…»

Спиридон склонил голову, долго-долго молчит.

Наконец поднял глаза: «Война… — И вдруг: — Как ты думаешь, стал бы я поэтом?» — «Стал бы…» Спиридон отрицательно вертит головой: «Нет, я стал бы трактористом. После войны вон сколько земли надо было бы вспахать и засеять… А где мы сейчас сидим?» — «В Торчине, на улице Спиридона Гнатюка, твоей улице. Или, как ее еще называют, Красной, потому что над ней шефствуют пионеры…» Спиридон долгим взглядом оглядывает улицу. «Это я по этой улице шел, когда впервые направлялся к партизанам. — Глубоко вздыхает. — Да, на войне не всем везет… Но погляди — и эта улица, и улица в Зеленом, и в Гриве, и повсюду на нашей земле остались нашими, красными…»