— Да, — вслух ответила на свою мысль.

Звук голоса был слабый и дряхлый, и в горле было больно. Равнодушие и усталость владели ею, и тоска подымалась к сердцу. Клавдия вспомнила пережитую ночь и улыбнулась слабо и покорно. Думала:

«Проклятия не сбудутся, — жизнь оборвется!»

Уже не думала о том, что надо уехать и о том, что больна, и о том, чем кончится болезнь. Как-то сразу почувствовала, что сил нет. Казалось, начинает умирать. Как будто прочла свой смертный приговор и упала духом.

Показалось, что кто-то стоит у изголовья. С трудом повернула голову и увидела прозрачную фигуру матери. Не удивилась, что сквозь грудь матери ясно видно окно. Потом увидела, что в закрытую дверь проник другой такой же прозрачный образ. Оба стали около нее и чего-то требовали. Прислушивалась, но не могла понять. Не удивляло, что мать стоит перед нею в двух образах. Только было страшно, что у того из них, который вошел позже злое лицо, и дикие глаза, и быстрые речи на пересохших губах. Этот образ все более приближался, и все увеличивался в размерах.

Страх усиливался. Хотелось крикнуть, но не было голоса. Образ с дикими глазами наклонился совсем близко, тяжело обрушился на грудь Клавдии, и раздробился на целую толпу безобразных гномов, черных, волосатых. Все страшно гримасничали, высовывали длинные языки, тонкие, ярко-красные, свирепо вращали кровавыми глазами. Плясали, махали руками, быстрее, быстрее, увлекали в дикую пляску стены, потолок, кровать. Их полчища становились все гуще: новые толпы гномов сыпались со всех сторон, все более безобразные. Потом стали делаться мельче, отошли дальше, обратились в тучу быстро вращающихся черных и красных лиц, потом эта туча слилась в одно ярко-багровое зарево, — зарево широко раскинулось, вспыхнуло ярким пламенем и вдруг погасло. Клавдия забылась.

Дождь бился в пляске дикой. Скакал по острым черепичным крышам. Ветер с разбега бил в дрожащие стекла. Мигали насмешливо тьме — огни запоздалые ночи.

Он в дверь постучал.

В дверь, обитую шубою волка, с шкуркою крысы в углу. Засовы скрипели, засовы ржавые. Голос скрипучий ему кричал. Голос скрипучий, как ржавые засовы:

«Бездомник. Что надо от меня?.. Ты — кто?»

«Ведь, знаешь… Ну, — отворяй же!»

Под сводом, низким, в коридоре, смердящем крысами — толкнул он другую дверь…

У камина, где красным золотом пылали раскаленные угли, в кресле костлявом, сидела старуха. Старуха сидела с лицом посинелым, с губами, горевшими кровью. Кот черный, метая искры, терся о плечи. Спокойно смеялись зеленые глаза. Спина изогнулась.

— Ты ко мне? Зачем?

— Послушай… Послушай, старуха. Ночью вчера я увидел коня у мостов. К нему подошел и вскочил. И понесся… Перед дверью твоей — конь сгинул. Я стукнул к тебе. Ты послушай… Когда вечер бредет по болотам в синем пологе я видел ее. Женщину видел. Каждый вечер в саду моем, на мраморной скамье. Серая женщина, в мехе крысином, с телом змеи уползающей. И глаза ее — черные звезды. Они пьют мою кровь — черные звезды. Я боюсь. Послушай, старуха, — боюсь я!..

Кот фыркнул глумливо. Отошел. Тухли, пылали, золотом красным, угли. Дождь плясал на свинцовых переплетах уснувших окон.

Хохотом — визгом крысиным — старуха смеялась:

«Мой милый, жених мой пришел»…

…В саду вечернем, в синем тумане, сидит на мраморной скамье — женщина в мехе крысином…

Он крикнуть хотел — беззвучно шептал он. Уста старушечьи впилися в белую шею его.

Где же исход?

Подползает, крадется ночь глухая, беспросветная, темная, жуткая…

Тучи смеются зарницами… Голубой смех дразнит призраки тьмы…

Призраки реют в бессильных корчах… Стучатся в окна…

Порывом ветра распахнулась старая рама, зазвенели стекла, посыпались.

Свет, последний свет погас!..

Небо дышит огнем…

Вампиры-призраки врываются со свистом и скрежетом…

Спасенья нет!..

Они визжат, они ликуют и с адским сладострастием корчатся, предвкушая наслаждение…

Острым жалом впиваются они в мозг и рвут светлую, могучую мысль, отравляют ее зловонным дыханием, плюют, топчут и кривляются, махая крыльями…

Вот последние конвульсии мысли и, поруганную, истерзанную они влекут ее в темный угол старого, ненужного хлама…

Хохот, подобный лязгу сбрасываемого железа…

И с новой силой впиваются призраки-вампиры в горячее, трепещущее сердце…

Тысячами жал исколотое, брызжет оно кровью…

Дымятся липкие, окровавленные рты…

Бессильный стон… Сердце замерло, сжалось…

Они вырвали его из груди и, стиснув, скомкав, перекидывают друг другу, как мячик…

Труп бездушный…

Тонкие, как плети, руки с темными ногтями, мраморнобелые ноги, истерзанная грудь с каплями крови на ней… поникшая голова со стеклянным, бессмысленным взором из-под шапкой нависших волос… оскаленные зубы… Нагое тело с коричневатыми впадинами и сине-багровыми подтеками…

Гремит раскатами грома небо, огнем разрывает тучи… Ветер воет в бешеном порыве смести живущее… Вельзевул торжествует… Ха-ха-ха!.. Где же исход?

На высоких горах с девственными вершинами, неприступными?!

На них опирается небо…

Их подножием стиснута лава..

С этой лавой в груди огромный сплюснутый шар мчится с невероятной быстротой в пространстве, где кружатся миры…

Проносясь мимо созвездий, он вертится вокруг солнца, то заслоняя, то открывая луну, мчится, не останавливаясь ни на одно мгновение, — тысячелетия!..

А по скорлупе его ползают, копошатся черви…

Толстые, жирные, с красными глазами, — длинные, тонкие, скользкие, пушистые, рябые, глянцевито-черные, липкие, мелкие, едва заметные…

Ползают, еле двигаясь, корчатся, изгибаясь в дугу, извиваясь, быстро скользят и мелькают; невидные — рябят земную кору…

Ползут, плодятся, издыхают, — ползут, чтобы плодиться и издохнуть…

Им тесно…

Им мало пожирать рождаемое землей: растения, плоды, деревья…

Они точат скалы и камни…

Пожирают животных, живых и павших, и, чуя близость собственной гибели, сплетаются в клубок и впиваются друг в друга…

Вороны грядущего — живого!..

Заслышит ли вселенная свист крыльев ваших?!!

Завидит ли полет обновителей земли, очищающих земную кору от червей истребителей живущего, пожирающих друг друга?!..

Где же исход?!..

16 декабря 1905 года.

Посреди терновника выросла чайная роза — бледная, прекрасная. Она благоухала. Аромат ее разносился кругом и оживлял весь сад. И от зари до зари любимый розой соловей пел ей хвалебные гимны, и деревья склонялись перед ней. Роза была гордостью сада, была его святыней. Она была чиста, как небо, прекрасна, как Бог, и бессильна, как дыхание ветерка. У розы не было шипов. Ее защищал терновник. Он любил ее… Была мертвая лунная ночь. Цветы благоухали, как трупы. Распустившаяся роза разливала волшебный аромат. Она казалась небесным видением. Она казалась сотканной из паутины лунных лучей… Розу увидел вампир… Он облетал весь мир… Он видел все цветы и знал их. Все увядали от него; едва он дотрагивался до цветка цветок умирал. — «Роза будет моей», — сказал он, — и полетел к ней. Роза не испугалась его: в нем было что-то новое, страшно заманчивое. Но едва вампир коснулся розы, она стала вянуть. Роза встрепенулась, но было поздно!.. Шипы терновника были слишком коротки, — он не мог защитить розу. Роза гибла… И соловей замолк… Деревья поникли… Луна померкла… Вампир начал летать каждую ночь и пил кровь из розы. Терновник плакал в отчаянии, и горячая капля слезы его падала на помертвевшую от ужаса траву. Наконец, он решился… Решился ценой своей жизни спасти жизнь розе… Он растил свои колючки, и в то время, как стебель его чахнул и погибал, они становились длинными и острыми, как змеиное жало. А роза уже надоела вампиру. Он пил ее кровь, чтобы вырвать ее душу, ее чистоту, за которую ей поклонялась природа. Но роза оставалась все той же розой… Добрая, кроткая, она примирилась со своей участью: она, не теряла своей чистоты; она трепещущая, но молчаливая, мстила себе за минутное доверие к вампиру и молча подставляла свои омертвевшие листки под его железные когти и клюв. И вампир терзал ее с яростью и злобой, мстя ей за ее чистоту, и проклятья летели из его уродливой пасти…