Днем Юнгдаль подготовил практически все. Оперативники были размещены у майора-пенсионера и у лектора напротив двух квартир на втором и четвертом этажах. Группа поддержки на случай неожиданных событий находилась в пяти минутах ходьбы, а оба конца улицы охранялись людьми розыскной службы. Все было под контролем. В обеих квартирах горел свет, большинство других окон дома были темными, и это наводило на определенные выводы.

Юнгдаль был не в духе. Он старался убедить себя, что должна быть связь между неизвестным убийцей, которого он упрямо не хотел так называть, и теми четырьмя молодыми людьми, которые сейчас привлекли такие огромные силы полиции, словно были опаснейшими государственными преступниками.

– Ты уверен? – спросил он уже в третий раз. – Ведь у нас только номер телефона, записанный в журнале Фолькессона.

– Да, это точно, – вздохнул Фристедт. – Может быть, и нет ничего, может быть, тут совсем другая связь, но проверка не повредит. Кстати, не включить ли обогрев?

– Так чертовски тянет от дверей в это время года, но бедняка ничто не уморит, – сказал Юнгдаль и включил вентилятор обогрева, направив его на лобовое стекло.

Постепенно дырка в инее стала разрастаться. Никто при этом не сказал ни слова.

– А какая связь между этими и Понти? О чем говорил Нэслюнд? Было ли что-нибудь или же это ваши обычные догадки? – спросил Юнгдаль. Он не питал никакого доверия к полицейским способностям шведской службы безопасности.

– Я лично непосредственной связи не заметил, просматривая бумаги. Но сегодня вечером Аппельтофт поработает с ними, и если есть что-нибудь – разрешаю чертыхнуться, – то он найдет. Я отвезу тебя домой или ты меня?

Юнгдаль жил рядом с площадью Вэстербрунплац, и туда они доехали молча. Оба полицейских доверяли друг другу, но Юнгдаль – человек из "открытой службы", на что сам иронически указывал несколько раз, – чувствовал, что в СЭПО его держали подальше от важной информации, и поэтому думал, что самому ему не получить ответа на "важные" вопросы и что именно это делает его "плохим полицейским". Но согласиться с этой мыслью ему было трудно.

Фристедт прекрасно понимал, о чем думал Юнгдаль, и поэтому у него тоже было плохое настроение.

Они расстались у дома Юнгдаля. Фристедт сел за руль и отправился к себе на Бромму. Жена еще не спала. Но в термосе был чай, а в холодильнике бутерброды, завернутые в фольгу.

Жена удивленно взглянула на кипу газет под мышкой у мужа.

– Все так плохо? Неужели тебе придется сейчас читать о себе в прессе?

– Тут не обо мне. Я просто хотел посмотреть, что Нэслюнд приказал своим парням написать. Все это какая-то чушь, но надо же знать, что пишут.

Наливая себе чаю, он рассказывал жене о грустных событиях дня. С различными бумагами ему пришлось мотаться от Нэслюнда к прокурору Тринадцатого отдела суда, чтобы урегулировать бюрократические процедуры на право прослушивания телефона. Прокурор не имел никаких возражений против четверых пропалестинских активистов, но пятый телефон принадлежал одному из самых известных в стране журналистов (Фристедт не назвал его имени жене, да она и не спрашивала), и тогда он зажал уши. Прокурор хорошо представлял себе, что следующим шагом Нэслюнда станет требование задержать его, а за это отвечать будет уже прокуратура. Его волновало, очевидно, именно это, а не подслушивание. Вот на такие глупости и ушли вся вторая половина дня и начало вечера.

Фристедт вздохнул и начал рыться в газетах. Он прекрасно знал, каким журналистам "фирма" доверяла, и, перескакивая через все остальное, искал их имена.

Вопрос заключался не в том, чтобы просветить самого себя, о чем его так и не проинформировали, ему просто хотелось узнать, какую картину нарисовал Нэслюнд и как он ее "разукрасил". У журналистов, работающих на "фирму", оказалась одна и та же версия и в "Экспрессен", и в "Свенска дагбладет". Шведское посольство получило по телефону угрозу от какой-то еще неизвестной палестинской террористической группы в Бейруте. Если Швеция не прекратит выдворение палестинских беженцев, то Швецию "потрясут акты возмездия". Указывалось также, что Аксель Фолькессон был в СЭПО именно тем человеком, который решал, каких арабов следует выдворять из страны, а каких нет.

Фристедт задумался. Жена сидела напротив него и вязала. Она знала, что еще пригодится ему.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, – сказал он, – но не кажется ли странным, что палестинские организации в Бейруте хотели бы, чтобы палестинцы, бежавшие в Швецию, оставались здесь? Или, наоборот, они хотели бы получить обратно своих людей?

– Конечно, если только они не посылают их сюда, чтобы создать свое эмигрантское движение, – ответила жена, не отрываясь от вязания.

Фристедт продолжал читать.

– Не могла бы ты достать энциклопедию и открыть на арабском алфавите? – повеселел он.

Жена поднялась, не сказав ни слова, принесла энциклопедию и полистала ее.

– Вот, – сказала она. – Ну?

– Как называется буква "д" по арабски?

– "Даал", с долгим "а".

– Но это, конечно же, может быть всего-навсего перевод, – продолжал веселиться Фристедт, разглядывая аквариум с пираниями, всегда так восхищавшими их сына.

В "Экспрессен" человек из "фирмы" написал, что СЭПО располагает достоверными сведениями о том, что на ближайшее время намечена арабская террористическая операция под названием "план Даал". А "даал", объясняется далее, ничего особенно не говорит, поскольку это всего лишь арабское обозначение буквы "д".

Хотя этот Хамильтон сказал ведь, что там было "далет" и что это на иврите тоже буква "д".

– Значит ли это, что ты хочешь посмотреть букву "д" на иврите? "Д" на иврите называется "далет".

Фристедт почувствовал себя в ловушке, и настроение испортилось. Он ведь раскопал меньше всех в группе.

Аппельтофт сидел за кухонным столом и со смешанным чувством читал документы, помеченные зеленым штампом "Секретно". Это означало, что "пешки", к которым он причислял и себя, обычно не имеют права знакомиться с содержанием таких бумаг. Нэслюнд поставил свою подпись под милостивейшим разрешением группе следователей отдела по делу Фолькессона ознакомиться с ними и проследить связь между шефом международного отдела "Дагенс эхо" и четырьмя находившимися под особым наблюдением молодыми пропалестинскими активистами в Хэгерстене. Нэслюнд рассортировал материал в "педагогическом" порядке, и Аппельтофт как раз успел просмотреть первую папку. Он, честно говоря, даже не знал, чему и верить. Все казалось фантастичным. Но он чувствовал какую-то взаимосвязь.

Десять лет назад несколько "фальшивых" журналистов с левоэкстремистским прошлым проводили операцию в самых влиятельных средствах массовой информации в стране. Они систематически внедрялись на ключевые позиции, и самым пугающим, согласно отчету, было то, что они выступали как настоящие журналисты.

Внедрение началось сразу же после 1975 года, когда сильная "левая" волна накатила на Швецию, как и на западноевропейские страны. И одна очень небольшая группа с "подозрительными" связями – этого нельзя отрицать – в течение нескольких лет сумела занять такие посты прежде всего на Шведском радио. У большинства внедренных было общее прошлое – газета "левых" "Фолькет и бильд/Культурфронт", которой несколькими годами ранее удалось ударить по самой чувствительной части разведслужбы министерства обороны.

Прежний редактор газеты стал сейчас руководителем одной из крупнейших общественных программ телевидения 1-го канала. Другой, тогда член правления газеты "Фолькет и бильд/Культурфронт", возглавляет такую же программу 2-го канала. Журнальным приложением к программе новостей "Раппорт" руководит женщина, которая сейчас замужем за членом редакции этой газеты, в прошлом оба они были сотрудниками газеты "Норшенсфламман", получавшей поддержку из Советского Союза. А ее муж каким-то образом стал редактором отдела культуры газеты "Экспрессен".