– Твой доблестный супруг имеет склонность слушать медовые речи своих врагов и потому слаб. Лучше будет, если эти двое умрут. И я не боюсь его гнева! Возвращайся в свой вигвам, женщина! Завтра, если пожелаешь, ты сможешь насладиться зрелищем их казни вместе с другими скво.

Ее глаза, в которых будто кипело жидкое золото, вдруг осветились вспышкой гнева.

– Я не такая скво, как другие, Хиакин! И я не позволю тебе забыть об этом. Этот человек – француз, а когда-то давно узы дружбы соединяли его предков с моими, пока ирокезы не истребили их. К тому же он привел к нам Играка! Если они умрут завтра, то мой супруг услышит мой голос, такой же громкий, как и твой, а может быть, и еще громче!

Человек с лицом, как медвежья морда, и женщина с глазами, подобными солнцу, будто вступили в поединок. И хотя оба сохраняли достоинство, их ненависть друг к другу была почти осязаемой.

Это было похоже на извечное противостояние сил света и власти тьмы, ангела и демона… но у этого ангела было тело, воспламенявшее кровь Жиля. Бессознательно, словно пойманный волк, он натягивал связывавшие его ремни в невольном порыве, влекущем его к этой женщине, а она с грациозным движением плеч, выражающим презрение, удалилась своей покачивающейся походкой и исчезла в хижине вождя. Громкий голос Хиакина настиг ее, однако, до того, как за ней опустилась кожаная занавесь:

– И все же он умрет, так же как и его спутник, потому, что этого требует Великий Дух и потому что я, Хиакин, так хочу…

Но Ситапаноки не возвратилась. На сегодняшний вечер все закончилось… Снова зарокотали барабаны. Хиакин, адресовав пленникам еще один угрожающий жест, тоже направился к своему жилищу, а индейцы разошлись кто куда.

Привязанные к столбам, пленники остались одни у костра, который постепенно угасал. Проходы в частоколе, окружающем лагерь, были забаррикадированы, и сенека принялись за вечернюю трапезу. Жиль, однако, не отрывал взгляда от большой хижины с кожаной завесой, закрывающей вход, как будто надеялся снова увидеть красавицу индианку.

Веревки больно врезались в тело, усталость давала о себе знать, но Жиль ничего этого не чувствовал. Он даже не думал об ужасной смерти, ожидающей его с наступлением утра. Он нестерпимо страдал лишь от чувства одиночества, забвения, с тех пор как женщина исчезла из виду, и знал, что в тот момент, когда придет смерть, он не будет думать ни о своих несбывшихся мечтах о славе, ни о своих обманутых надеждах, ни о сражениях, участвовать в которых ему так хотелось и которых он никогда не увидит… ни даже о Жюдит де Сен-Мелэн, что будет его напрасно ждать… Нет, лишь одно сожаление унесет он с собой в могилу – сожаление о том, что никогда не сожмет в своих объятиях эту индианку, о чьем существовании часом раньше он и не подозревал…

Рядом с ним, прервав его размышления, вдруг прозвучал спокойный, но странно сдавленный голос Тима:

– Какая женщина! Я слышал, что она красива, но никогда не думал, что настолько… Теперь я понимаю, почему Корнплэнтер сходит по ней с ума, почему он поклялся похитить ее у супруга! Генерал Вашингтон чертовски хорошо осведомлен… но я думаю, что Хиакин избавит нас от обязанности исполнить наше поручение!

Шесть племен останутся едиными, а Сагоевата никогда не узнает, что этот ирокез возжелал его жену… Троянской войны не будет!

Но Жилю было совсем не до древнегреческой истории.

– Ситапаноки! – прошептал он. – Какое странное имя!

– Это означает «Ее-ноги-поют, – когда-она-идет».

Да и не только ее ноги: всем мужчинам хочется петь рядом с ней, а женщинам – плакать…

– Что она такое говорила о своих предках?

– Еще до того, как Франция потеряла Канаду, ее предки были союзниками Франции. Ситапаноки – внучка последнего Великого Сагамора алгонкинов, полностью истребленных ирокезами. Она могла бы стать такой же пленницей, как та несчастная, которую ты спас от кречета, но ее необычайная красота сама пленила вождя сенека…

Горевший рядом с ними костер уже превратился в пламенеющие уголья. Ночь постепенно окутывала их своим покрывалом. Все же она была достаточно светлой, и, подняв глаза, друзья могли видеть небо, усыпанное звездами. Ночной воздух принес с собой ароматы гор…

– Как красива наша последняя ночь! – прошептал Жиль.

– Угу, – буркнул в ответ Тим, – но я предпочел бы сильный дождь и хороший глоток рому…

Больше друзья не разговаривали, каждый углубился в свои мысли, пытаясь слегка отдохнуть, опираясь на связывающие их ремни, но руки и ноги затекли и невыносимо болели…

Время шло. Ветер посвежел. Один за другим затихли шумы индейского лагеря, и вскоре ничего не было слышно, кроме далеких вскриков ночных птиц… потом раздался храп, и Жиль понял, что Тиму все же удалось заснуть.

Внезапно Жиль почувствовал, что рядом кто-то есть. Звезды скрылись за облаками, и ночь стала непроницаемой, но он все же различил очертания склоненного человеческого тела, которое тотчас же распрямилось.

– Я перережу ваши ремни, – шепнул голос, – а затем и ремни вашего друга.

Голос был женский, но невозможно было понять, кто это: в ночной мгле смутно виднелось что-то, похожее на сверток темной материи. Руки нащупали ремни, просунули лезвие ножа под один из них, начали резать…

– Кто вы? – прошептал Жиль. – Я и не надеялся получить помощь от этих жестоких людей…

– Я та, кого вы спасли от птицы и из-за кого вы должны умереть. Я этого не стою… Я – рабыня…

– Пленница! – поправил ее Жиль. – Вы женщина моей расы. Как ваше имя?

– До того, как я стала хуже собаки, меня звали Гуниллой…

Нож у Гуниллы был очень острый: через несколько мгновений Жиль и Тим были свободны, но им понадобилось еще немного времени, чтобы размять затекшие мышцы.

– Что мы станем теперь делать? – шепнул следопыт. – Как перебраться через частокол?..

– Один из столбов частокола подпилен, так что можно сдвинуть кусок… По крайней мере вам, мужчинам, это по силам, – ответила Гунилла. – Если бы я могла это сделать сама, то давно бы убежала отсюда.

– Что ж, – прервал ее Жиль. – Значит, теперь вы бежите с нами! Показывайте дорогу.

Идя цепочкой друг за другом, они бесшумно, как кошки, пересекли площадь. Впереди шел Тим, затем пленница индейцев, за ней следовал Жиль. Когда же они достигли хижин, дорога, указанная Гуниллой, привела их к жилищу вождя, и Жиль, движимый силой, более могучей, чем его собственная воля, замедлил шаги… Здесь, совсем рядом с ним, была женщина, одна мысль о которой обжигала его.

В хижине было темно. Полог из оленьих шкур скрывал вход, но закреплен был плохо, и ночной ветер легонько раскачивал шкуры, будто просил, чтобы чья-нибудь рука подняла их… Сердце Жиля забилось в груди, подобно тяжкому молоту, бьющему по наковальне, им снова овладело пламя желания, властное, непреодолимое, как и то чувство, что охватило его совсем недавно, хотя он и был привязан к столбу пыток, заставило его даже тогда позабыть обо всем, вплоть до приближающейся смерти…

Ситапаноки была тут, в двух шагах… Достаточно было поднять руку, чтобы приблизиться к ней, коснуться ее… или просто взглянуть, как она спит…

«Это безумие! – шепнул ему устрашенный его порывом голос рассудка. – Не искушай дьявола!

Беги прочь!»

Но ноги не слушались Жиля, они словно приросли к земле, налившись каменной тяжестью.

Если он сейчас уйдет, то никогда больше не увидит эту красоту, делавшую из индианки ожившую богиню Любви… Мысль об этом была ему непереносима. Увидеть ее! Увидеть ее еще раз, пусть даже ценой жизни!

Чья-то рука ухватилась за руку Жиля, пытаясь увлечь его за собой.

– Что вы делаете? – прошептала Гунилла. – Время не ждет…

– Только секунду еще… Оставьте меня…

– Оставить вас? Вы с ума сошли!

– Убирайтесь прочь! Идите к Тиму, через минуту я догоню вас. Помогите ему сдвинуть бревно и оставьте проход открытым.

Она вцепилась в него еще крепче, и он увидел, как в темноте ее глаза гневно блеснули.