— Вы правы, но в нем столько благородства, его пропорции так строги… А что касается куполов то я надеюсь показать вам здесь, в Париже, один из замечательнейших куполов, ничем не уступающих даже куполам Палладио. Я имею в виду новый Хлебный рынок.
— Хлебный рынок?
— Да, Хлебный рынок. Вы его еще не видели, поэтому не можете представить все совершенство этой восхитительной ротонды, построенной на несущей конструкции совершенно нового типа.
Когда-нибудь я обязательно сделаю с него чертеж и пошлю в Ричмонд, в мой любимый город, быть может, при строительстве Капитолия он пригодится. Да и мой собственный дом в Монтевидео пора перестраивать, а купол придаст ему больше благородства и стройности… Но я увлекся, вернемся к вашим планам. Вы, конечно, хотите посмотреть все, что есть наиболее интересного в современной архитектуре Парижа: павильоны, построенные Леду для таможенной службы, новую церковь Сен-Филипп-дю-Руль, конюшни графа д'Артуа и, конечно, замечательный особняк принца Сальма с его знаменитыми садами, спускающимися к реке…
Когда Джефферсон садился на любимого конька, остановить его было невозможно. Жиль перестал слушать и погрузился в собственные мысли.
Он не любил ни архитектуру, ни огородничество и посещал американского министра главным образом для того, чтобы зарекомендовать себя гражданином великой западной республики. С каждым днем он все больше и больше чувствовал себя американцем. Тим Токер, уезжая на родину, не уставал повторять другу:
«Дом господина Джефферсона — это маленький уголок Виргинии в Париже. Если будешь туда ходить, ты привыкнешь и почувствуешь себя американцем. А это может пригодиться, если ты решишь приехать в Провиданс за наследством старого Вогана».
Мысль навсегда оставить Францию и поселиться в Америке одно время сильно занимала Жиля. Воображение рисовало ему маленького мальчика — сероглазого ирокеза со светлыми волосами, живущего где-то в стране могавков. Еще ни разу не видев своего сына, Турнемин уже любил его и не мог сопротивляться желанию найти его. Но он прекрасно понимал, что, пока Жюдит остается пленницей Сен-Дени, уехать из Франции он не сможет.
Сколько раз направлял он своего верного Мерлина к монастырю Сен-Дени, сколько раз, оглядывая его немые стены, он надеялся, что они рухнут, как рухнули стены Иерихона от звука труб Иисуса Но ничего не происходило, монастырь стоял нерушимо. Жиль возвращался домой более опечаленный, чем когда уезжал из него. И, чтобы забыть о своих мучениях, которые королева не спешила прекратить, он бросался в объятья госпожи де Бальби и там находил успокоение.
Его горе усугублялось еще и тем, что с памятного события в Сен-Порте король ни разу не вспомнил о нем. Мнимый Джон Воган продолжал вести светскую жизнь и ежедневно спрашивал себя, не забыли ли о нем в Версале….
Зимой произошло всего несколько достойных внимания событий: в ноябре умер толстый Луи-Филипп Орлеанский, его похоронили в маленькой церкви Сент-Ассиза, а госпожа де Монтессон на время траура удалилась в монастырь. В январе посол Швеции барон Штоль-Голыптейн обручился с Жермен Неккер, известной своей странной привычкой пристально рассматривать мужчин.
Молодые сняли дом на тихой улице Ба, свидетелем на их свадьбе был Ферсен, сам ранее пытавшийся жениться на наследнице Неккера. Ферсен пригласил на свадьбу Жиля, но торжество показалось шевалье утомительным, а семейство Неккеров неудобоваримым.
Ну и, конечно, в марте состоялось бракосочетание Бомарше и Терезы. Вспоминая счастливое лицо новобрачного, Турнемин подумал, что за шесть месяцев эта свадьба была единственным радостным событием.
Теперь, когда дело о колье королевы завершено, ничто не мешало ему пересечь Атлантику и навсегда обосноваться в Америке. Судебное разбирательство оставило в душе Турнемина горькое ощущение насмешки, смешанной со странным удовлетворением. Он объяснял это своей нелюбовью к королеве, возрастающей с каждым лишним днем, проведенным Жюдит в Сен-Дени. Жиль радовался унижению Марии-Антуанетты. Кроме того, вот уже несколько месяцев как объявили, что королева снова в положении и ожидаемый ребенок родится примерно в середине июля, то есть ровно через девять месяцев после знаменитого путешествия в Фонтенбло…
Жиль даже разработал план, как он поедет в Версаль, добьется аудиенции у королевы и почтительно потребует у нее Жюдит и права уехать с женой за границу. А если ему откажут, он нападет на монастырь, освободит пленницу, и никто не сможет остановить его! Умереть, сжимая в своей руке руку Жюдит, — это ли не счастье! Во всяком случае, наступит конец их бесконечным мучениям…
Жиль все еще находился в плену своих мыслей, когда чья-то дружеская рука хлопнула его по плечу так сильно, что он чуть было не выронил рюмку.
— О чем вы задумались, Воган? — рявкнул ему прямо в ухо Самуэль Блекден. — Да простит меня Бог, вы смотрите на свою рюмку так строго и сердито, словно она вас чем-то обидела, и вы хотите… Да вы спите!
Увидев, что стал центром внимания. Жиль поставил рюмку на стол и вытер несколько капель, забрызгавших его рукав. Потом он улыбнулся и вежливо сказал:
— Вы ошибаетесь, я ничего не имею против этой рюмки и ее содержимого, и, конечно же, я не спал. Но, кажется, я замечтался…
Блекден расхохотался.
— Та, что погрузила вас в мечтания, наверное, настоящая сирена! Адмирал дважды задал вам один и тот же вопрос, а вы даже не услышали его…
— Оставьте его в покое, Блекден, — прервал его добродушно Поль-Джонс. — Я и сам не люблю, когда мне мешают. Мечты уносят нас так далеко…
— Тем не менее я очень огорчен, — проговорил Жиль. — О чем вы меня спрашивали, адмирал?
— Я спросил, нет ли у вас желания воспользоваться моим кораблем и вернуться на родину.
Мой «Славный Ричард» стоит в Бресте и ждет только команды, мы отплываем завтра. Я показал бы вам Вирджинию — этот земной рай, а потом вы могли бы поехать в Провиданс и вступить во владение своим состоянием…
Довольная улыбка появилась на лице Жиля.
Предложение адмирала было очень соблазнительным, кроме того, оно предлагало решение той проблемы, что так долго мучила мнимого Джона Вогана. Но отъезд был слишком близок, чтобы он успел забрать Жюдит из Сен-Дени. И потом, в глубине души Жилю не хотелось присваивать наследство старого капитана. Одно дело — позаимствовать имя человека, не имевшего ни детей, ни близких родственников, другое дело — завладеть его собственностью. Нет, придется отклонить предложение адмирала, конечно, не называя настоящих причин…
— Я охотно поехал бы с вами, адмирал, — ответил Турнемин, — так как не знаю лучшего моряка и путешественника, но у меня еще очень много незавершенных дел в Париже. И в первую очередь вопрос о страховке «Сускеаны». На деньги, полученные от компании Ллойда, я смогу купить судно, требующее ремонта, или даже построить новое, как мне советует Аплетон.
— Аплетон в первую очередь заботится о себе, — вмешался Джефферсон, — у него же своя верфь в Кале. Не торопитесь, Джон, не бросайтесь сломя голову в эту авантюру. Корабль стоит дорого, а великодушие компании Ллойда, особенно в отношении американских шкиперов, еще требуется доказать. По этому поводу…
Он не успел договорить, в комнату вошли новые гости. За наглым слугой и толстой дамой с крошечным зонтиком и огромной шляпой перед удивленными американцами появился маленький старичок. В отличие от своей спутницы он был без шляпы, в руке держал зонтик, огромный, как палатка, и веселый мак-самосейку. Лицо его, напоминавшее печеное яблоко, было очень подвижным, во рту не хватало зубов, ноги могли служить ножками кресла времен Людовика XV, и При всех этих признаках глубокой старости он проявлял живость, достойную юноши.
— Ах, господа! — закричал он, задыхаясь от волнения. — Ах, какой пагубный удар, какая чудовищная вещь! Нет… только вы, борцы за свободу, только вы… поднявшие победное знамя восстания против сил… монархического гнета… только вы…
Он внезапно остановился, словно автомат, у которого кончился завод, всплеснул руками, закрыл глаза и упал в обморок. Все присутствующие бросились ему на помощь, а полная дама пронзительно закричала:
