Емельяныч уже не слушал: он забылся безмятежным разбойничьим, но чутким сном. На посту в разных местах стояли трое, они всматривались зорким глазами во тьму и острым слухом улавливали любой шорох. Четвёртый миловался с женой какого-то работника, уехавшего по делам, и приглушённые стоны её доносились в сарай. Пятый крутил усы, потягивал водку из железной кружки и беспокойно переминался с ноги на ногу, ожидая своей очереди на любвеобильную девицу.

Денис улёгся рядом с Емельянычем на пахучую солому, но через минуту приподнялся и затушил свечу. Едва он закрыл глаза, как во тьме с кружочками от задутого огонька возникла крепость, ещё более сияющая и более холодная, чем прежде.

Единственное, что никогда ему не снилось, и к чему он ни разу не возвращал свою мысль, — это пылающая усадьба Волконских.

Карета, запряженная тройкой лошадей, подкатила к порогу дома. Несмотря на позднее время, перевалившее за полночь, большие окна дома все до единого бросали на искрившийся снег жёлтые прямоугольники света.

Из дверей вышел среднего роста человек в длинной шубе и с шапкой на голове и, провожаемый громкими возгласами, сколь восторженными, столь и нетрезвыми, с трудом спустился со ступенек. Впрочем, надо отдать должное этому незнакомцу, он чувствовал свою слабость и потому спускался очень осторожно, переставляя каждую ногу так, словно ступени были стеклянные, и любой поспешный шаг грозил неминуемой гибелью.

Кучер вытянул задвижную лесенку у кареты и распахнул дверцу. Человек неразборчиво пробормотал слова благодарности, свидетельствующие о хорошем расположении духа, с вздохами взобрался в карету и буквально упал на скамью, ощущая, что силы покидают его, а голову наполняет уже не только гул от выпитого спиртного, но и ватные объятия сна. Звук захлопнувшейся двери был далёк и глух. Карета покатила, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, а человеку казалось, что стены прыгают, а он сам переворачивается с одного бока на другой.

Так он бы и заснул, и пришлось бы камердинеру вместе с кучером вытаскивать своего барина из кареты и нести под руки по спящим коридорам, распугивая шуршащих мышей, чтобы кое-как раздеть его и уложить на взбитую перину. Но эта ночь не походила на другие разгульные ночи: она готовила ему сюрприз.

Человеку даны не только чувства, которыми пользуется самое юное и самое старое и немощное тело. Ещё у человека есть бессмертная душа, не редко «чувствующая» близость другой такой души. Ведь каждый хотя бы раз оглядывался и действительно ловил на себе чей-то пристальный взгляд, хотя за секунду он понятия не имел, что кто-то на него смотрит.

Наш герой резко вынырнул из своего полузабытья, словно его толкнули локтём в бок. Но его никто не толкал, в этом мы можем быть уверены. Ощущение, что кто-то находится рядом, потревожило человека, и он, благодаря своей опытности, без труда перевёл глаза в такое состояние, при котором можно видеть ауры всех разумных существ. В ту же секунду он коротко вскрикнул, но, по причине сильного опьянения, лишь безнадёжно откинулся на спинку каретной скамьи.

— Вася, — раздался негромкий голос с противоположного угла кареты, — это я, Николай Переяславский.

Человек, чьё похмелье постепенно рассеивалось, внимательнее пригляделся к ауре.

— Ну? — вновь прозвучал тот же голос. — Узнал?

Прошло ещё полминуты, прежде чем человек, которого мы теперь должны называть Василием, выдохнул.

— Фу… чёрт… напугал!

— Ну, прости, — хохотнул я (а это без сомнений был я, и голос принадлежал мне). — Раньше я не знал, что ты способен испугаться.

— Не ехидствуй. Ещё раньше, быть может, мне нянюшка нос утирала, так что с того?

— Ты часто так?

— Что? — буркнул Вася, но по его голосу было понятно, что он знает, о чём его спрашивают.

— Набираешься до ослиного шепота.

— Как всегда, — отмахнулся Вася и сказал очень серьёзно. — А вот ты зря тут.

— Почему? — спросил я, невольно напрягшись.

— В определённых кругах ты стал большой знаменитостью, как со знаком плюс, так и со знаком минус. Надо сказать, что куда чаще — со знаком минус. От слухов трещит по швам сыскная и жандармская столица.

— Да ну?

— Я не шучу. Если верить тому, что болтают, ты с помощью магических приёмов отвесил приличную пощёчину самому Рубовскому, а за это он объявил тебя величайшим злодеем века и спустил всех собак, каких только можно спустить.

— Судя по тому, что я живу и здравствую, у этих пёсиков с нюхом сплошная беда, а лаять они так и не научились.

— Я удивляюсь тебе, Николай…

— Вас не допрашивали на предмет общения с Николаем Переяславским?

— Допрашивали. Рубовский обещал приехать черездня три и допросить вновь.

— Неужели? — воскликнул я.

— Скрыться нельзя, Коля. Поэтому я весь разговор с тобой буду вынужден открыть ему.

— Не проблема. По этому поводу ты не должен переживать или суетиться. Передай каждое моё слово. Пусть думает, что я в столице, и что он, Рубовский, отстаёт от меня всего на один тёмный переулок.

Василий негромко хохотнул. Карету занесло на повороте, и он сделался серьёзным.

— Это ещё одна пощёчина Рубовскому. Я не знаю, что ты задумал, Николай, но будь осторожен. Задержаться в столице на пару дней для тебя всё равно, что пустить пулю в лоб.

— Я хотел спросить напоследок, что ты и другие мои… друзья… думают обо мне.

Василий положил ладони на колени и приблизился ко мне. Я ощущал его хмельное дыхание.

— Кто-то тебя подставил…

Я пожал ему руку.

— Спасибо. Теперь я знаю, чего и сколько мне следует опасаться. — Я нехотя выпустил его горячую руку и добавил кованым голосом: — Клянусь честью, Вася, вы не ошибаетесь.

Через секунду карета распалась, по глазам мазнули ночные огни, тёмная земля скользнула подо мной тысячью замёрзших селений, рек, болот и лесов, и ноги опустились на камни перед жилищем Авенира.

* * *

Я поднялся на крыльцо и дёрнул позолоченную цепочку. Во чреве дома запел колокольчик. Я стал ждать. Скоро дверь распахнулась, и камердинер с лягушечьей физиономией и в напудренном парике спросил меня, что надобно.

— Николай Иванович Переяславский. Доложи, что по срочному делу, — сказал я и сунул слуге визитную карточку.

Лицо камердинера как-то даже позеленело и вытянулось. Он судорожно кивнул и захлопнул дверь.

Минута тянулась очень долго. Я не раз похолодевшими пальцами нащупывал сквозь одежду пистолет. Наконец, дверь приоткрылась, но не сильно. Цепочка пересекала лицо камердинера.

— Кирилла Александрович изволили сказать следующее: как вы смеете являться к столь честному господину, как Рудовский? Он требует, чтобы вы немедленно удалились, а не то он оповестит жандармерию.

— Рубовский, Рудовский… — с усмешкой пробормотал я.

— Что? — спросил слуга и ахнул.

От лёгкого движения моего пальца цепочка слетела с петли. Я толкнул дверь и шагнул в помещение.

— Как вы смеете…

Фраза оборвалась, потому что я щёлкнул камердинера по лбу. Человечек зашатался, но я, будучи джентльменом, с заботой усадил его на диванчик у стены. Можно было подумать, что слуга решил вздремнуть. Никому и в голову не придёт, что он без сознания.

Не снимая одежды, я зашагал по коридору. Он вывел меня в гостиную, в которой за столиком в гордом одиночестве раскладывала пасьянсы пожилая дама, сразу же оглянувшаяся на звук моих шагов и охнувшая от неожиданности.

— Сударыня, — раскланялся с важностью и поспешностью, — прошу прощения за беспокойство. Срочнейшее дело, сударыня. Кирилл Александрович дожидаются…

— Что ж, — пролепетала дама, не спуская с меня больших удивлённых глаз, — муж мой у себя.

— Благодарю, сударыня. Спешка-с, вечная погоня… — со вздохами я покинул гостиную и проследовал в другой коридор, опираясь на собственное чутьё.

И вот перед глазами заветная дверь с золотой табличкой (иные себялюбивые господа даже в доме таблички вешают). Пистолет скользнул в руку.