Оба рассмеялись.

Хейген налил всем выпить. Он оставался несколько сумрачен. Политик побуждал к войне, законника влекло под сень закона.

— Ладно, — сказал он, — по крайней мере, теперь мы твердо знаем, что нам делать.

Капитан Марк Макклоски сидел в служебном кабинете полицейского отделения, вертя в руках три конверта, набитых билетами с записями ставок. Морщил лоб, мысленно чертыхаясь, что не может разгадать шифрованные записи. А надо бы — позарез. Билеты с записями ставок были конфискованы вчера вечером опергруппой во время облавы у одного из букмекеров семейства Корлеоне. Теперь букмекеру предстояло их выкупать обратно, иначе любой игрок мог заявить, что ему выпал выигрыш, а букмекер разориться дочиста.

Капитану Макклоски оттого позарез надо было бы разгадать записи в билетах, что он боялся продешевить, назначая букмекеру плату за выкуп. Ежели сумма ставок составляла, допустим, полсотни тысяч, билеты можно было бы отдать тысяч за пять. Но при большом количестве высоких ставок она могла составлять и все сто или даже двести тысяч, и тогда запросить следовало гораздо больше. Макклоски теребил в руках конверты. Решено — он помытарит букмекера на допросе, и тот сам первый предложит ему деньги. Исходя из его слов, возможно, легче будет определить настоящую цену.

Макклоски взглянул на стенные часы, висящие в кабинете. Пора было ехать за Солоццо, сопровождать поганого Турка на встречу с представителем семейства Корлеоне. Макклоски подошел к стенному шкафу и стал переодеваться в штатское. Потом позвонил домой жене и сказал, что не будет к ужину, поскольку выезжает на задание. Он никогда не откровенничал с женой. Та до сих пор воображала, что можно жить, как они, на жалованье полицейского. Макклоски насмешливо хмыкнул. Когда-то и его мать так думала, зато его самого просветили рано. Отец растолковал, что к чему.

Его отец дослужился в полиции до сержантского чина и каждую неделю совершал вместе с сыном обход участка. Макклоски-старший показывал шестилетнего сынишку лавочникам, приговаривая:

— А вот мой малыш.

Лавочники трясли малышу руку, преувеличенно им восхищались и с лязгом отпирали кассу, чтобы дать мальчонке пять-десять долларов. К концу дня карманы маленького Марка Макклоски топырились от бумажек, а самого его распирало от гордости, что он так нравится папиным знакомым дядям, которые, что ни месяц, дарят ему деньги. Отец, разумеется, клал деньги в банк, копил сыну на колледж, а Марку выдавал на расходы самое большее пятьдесят центов.

Потом они шли домой, и, если его родные дяди-полицейские спрашивали, кем он хочет стать, когда вырастет, он лепетал наивно: «Полицейским», чем неизменно вызывал дружный хохот. Понятно, что, окончив школу, он поступил не в колледж, как хотелось его отцу, а на полицейские курсы.

Он был хорошим полицейским, добросовестным и храбрым. Уличная шпана, что толклась на каждом углу, держа в страхе прохожих, разбегалась при одном его приближении, а в конце концов и вовсе исчезла с его участка. Он был очень строгим блюстителем порядка, но он был справедлив. Он не водил своих сыновей по магазинам, выманивая у лавочников подачки за то, что смотрел сквозь пальцы на переполненные помойные баки и машины, поставленные в неположенном месте, — он принимал деньги прямо в руки, сознавая, что заработал их. В отличие от иных полицейских, он не заглядывал в кино во время пешего обхода и не отсиживался в ресторане в холодные зимние ночи. Он неукоснительно обходил свой участок. Владельцы магазинов чувствовали себя за ним, как за каменной стеной.

Когда пьянчуге из района Бауэри либо иному забулдыге случалось забрести к нему на территорию в надежде разживиться милостыней на опохмелку, он изгонял их так жестоко, что они уже больше не возвращались. Торговая братия с его участка умела это ценить. И подтверждала свое умение на деле.

Еще он уважал систему. Местный букмекер знал — его легавый никогда не устроит ему подлянку ради того, чтобы урвать себе лишнего, а ограничится своей долей от приварка, поступающего на все отделение. Он значился в списке наряду с другими и никогда не покушался на дополнительную мзду. Он был нормальный легавый, который честно брал взятки, и его продвижение по службе совершалось неуклонно, хотя и неголовокружительно.

А пока что в семье подрастали четыре сына, и ни один не пошел служить в полицию. Все поступили в Фордемский университет; Марк Макклоски тем временем из сержанта сделался лейтенантом, из лейтенанта — капитаном, и мальчики ни в чем не знали нужды. Как раз тогда о Макклоски пошла слава как о выжиге. Букмекеры с его участка стали платить за защиту от закона, как нигде больше не платили в Нью-Йорке, но ведь и обучать четырех сыновей в университете тоже стоит недешево.

Сам Макклоски не усматривал ничего дурного в системе взяток. Почему это его дети должны учиться в общедоступном Городском колледже Нью-Йорка или дешевом колледже где-нибудь на Юге из-за того лишь, что в полицейском управлении платят жалованье, на которое ни прожить прилично, ни позаботиться о своей семье? Он защищает эту публику с риском для собственной жизни, в его личном деле полно благодарностей за вооруженное задержание на территории участка рэкетиров, грабителей, сутенеров. Он в землю их втоптал. Он в малом уголке большого города, вверенном ему, обеспечил рядовому обывателю безопасность и уж как-нибудь заслуживает большего, чем несчастная сотенная раз в неделю. Но он не обижался, что ему мало платят, он понимал — сам о себе не позаботишься, останешься на бобах.

С Бруно Татталья его связывала давняя дружба. Бруно учился в Фордеме с одним из его сыновей, потом открыл ночной клуб, и в тех нечастых случаях, когда Макклоски вывозил свое семейство развлекаться, у них всегда была возможность посидеть за обедом и вином, глядя на программу кабаре, — все за счет заведения. В канун Нового года приходила карточка с тисненым приглашением от имени правления клуба, где им неизменно отводили один из лучших столиков. При этом Бруно всегда следил, чтобы их знакомили со знаменитостями, выступающими в его клубе, среди которых подчас бывали и популярные певцы, и голливудские кинозвезды. Понятно, что иногда он обращался за небольшим одолжением, как, скажем, «отмывка» человека с сомнительным прошлым для работы в кабаре — обыкновенно речь шла о девочке с хорошей внешностью, состоящей на учете в полиции за проституцию, нередко с грабежом. Макклоски охотно шел навстречу.

Вообще же Марк Макклоски взял себе за правило никогда не показывать, что понимает чужую игру. Когда к нему обратился Солоццо с предложением снять охрану в больнице, где лежал Вито Корлеоне, Макклоски не стал спрашивать зачем. Он спросил — сколько. Солоццо сказал — десять тысяч, и Макклоски понял зачем. Он не колебался. Корлеоне был одним из крупнейших главарей американской мафии, с такими связями в правительственном аппарате, о каких не мог мечтать сам Аль Капоне. Любой, кто покончил бы с ним, оказал бы стране благодеяние. Макклоски взял деньги вперед и исполнил то, о чем его просили. Когда же Солоццо позвонил и сказал, что у больницы все-таки стоят двое приспешников Корлеоне, он рассвирепел. В чем дело, ведь он забрал в участок всех людей Тессио — он снял полицейский пост у дверей палаты Корлеоне! Теперь ему, как человеку слова, придется вернуть Солоццо десять тысяч, а между тем они уже предназначены на обучение его внуков. Вот почему он в таком бешенстве примчался к больнице и вот почему врезал по скуле Майклу Корлеоне.

Впрочем, все обернулось к лучшему. В ночном клубе Татталья он встретился с Солоццо, и ему предложили еще более прибыльное дело. Макклоски не задавал вопросов, он знал ответы заранее. Лишь твердо договорился о вознаграждении. О том, что здесь может быть какая-то опасность для него самого, он даже не задумывался. Было бы просто смешно допустить, что кому-то хоть на мгновение взбредет в голову дикая мысль убить капитана нью-йоркской полиции. Самый отпетый бандит будет стоять навытяжку перед мелкой полицейской сошкой со склонностью к рукоприкладству. Убивать полицейских слишком невыгодно. Потому что тогда бандитов вдруг начнут одного за другим пристреливать за сопротивление при аресте или при попытке бегства с места преступления — и кто будет в силах этому помешать?