Он ел, отламывая для них от своих гренков, делясь кусочками бекона, давая отхлебывать кофе из своей чашки. Этот обычай сохранился с тех дней, когда он пел в джазе и редко садился за стол в одно с ними время, так что они пристрастились делить с ним трапезу в неположенные часы, когда он завтракал пополудни, ужинал поутру. Еда шиворот-навыворот приводила их в восхищение — бифштекс с жареной картошкой в семь утра, яичница с ветчиной — в середине дня.

Только Джинни да немногие близкие друзья знали, как он боготворит своих девочек. Когда он разводился и уходил из дома, тяжелей всего было из-за них. Он тогда отстаивал одно, одно оберегал: свои отцовские права. Обдуманно и недвусмысленно он дал Джинни понять, что будет недоволен, если она второй раз выйдет замуж, — но не ее он ревновал к будущему мужу, а девочек к отчиму. Назначая ей содержание, он позаботился о том, чтобы ей оказалось несравненно выгоднее не вступать в новый брак. Подразумевалось, что она вольна иметь любовников — лишь бы не приводила их в дом. Впрочем, на этот счет он вполне на нее полагался. Она всегда была на редкость застенчива и старомодна в интимных вопросах. Голливудские альфонсы сильно просчитались, когда кинулись увиваться за ней, точа зубы на деньги и блага, которые перепадут им от ее знаменитого мужа.

Он не опасался, что она будет рассчитывать на примирение после его вчерашнего поползновения с нею переспать. Она, как и он, не стремилась восстановить их распавшийся брак. Ей было понятно его влечение к красоте, неодолимая тяга к юным женщинам, с которыми она и думать не могла сравниться. Все знали, что он хоть раз да непременно переспит с актрисой, которая снимается с ним в главной роли. Его мальчишеское обаяние действовало на них столь же неотразимо, как на него — их красота.

— Давай-ка одевайся, да поживей, — сказала Джинни. — А то уже вот-вот Том прилетит.

Она выпроводила девочек из комнаты.

— И то правда, — сказал Джонни. — Между прочим, Джинни, я развожусь — ты не знала? Стану опять вольной птицей.

Она глядела, как он одевается. С тех пор как у них после свадьбы дочери дона Корлеоне установились новые отношения, он взял себе за правило всегда держать в ее доме свежую перемену платья.

— До Рождества всего две недели, — сказала она. — Ты его с нами проведешь — какие у тебя планы?

Вот те на, праздники на носу, а он и думать забыл. Раньше, до того как у него разладилось с голосом, в праздники начиналась самая горячая, самая денежная работа, но и тогда Рождество — это было святое. Если сейчас пропустить, значит, будет уже второй раз. В прошлом году он в эту пору был в Испании, ухаживал за будущей второй женой, стараясь склонить ее к замужеству.

— Обязательно, — сказал он. — И Сочельник отпраздную с вами, и Рождество. — Он не случайно умолчал о встрече Нового года. Под Новый год он на всю ночь закатится гулять с приятелями, без этого время от времени он не мог, а ей на таком кутеже было не место. Тут он не чувствовал угрызений совести.

Она подала ему пиджак, смахнула приставшую пушинку.

Джонни всегда был аккуратен до педантичности. Она заметила, как он нахмурился, увидев, что рубашка отглажена не по его вкусу, запонки — он их давно не надевал — немного аляповаты, таких уже не носят. Она беззлобно фыркнула:

— Ничего, Том все равно не обратит внимания.

Проводить до машины вышли всем семейством. Девочки с двух сторон держали его за руки. Их мать шла чуть поодаль. Джонни сиял, на него было весело смотреть. У машины он по очереди покружил каждую дочку, подкинул высоко в воздух и, возвращая на землю, расцеловал. Потом поцеловался с бывшей женой и сел в машину.

Он не любил затягивать минуты прощания.

Его помощник и агент по рекламе все исполнил в точности. Когда Джонни подъезжал к своему дому, там уже дожидалась взятая напрокат машина с шофером. В ней сидели агент по рекламе и еще один из приближенных. Джонни поставил свою машину, проворно вскочил к ним — и мгновение спустя они уже неслись в аэропорт. Хейгена пошел встречать помощник; Джонни ждал в машине. Через несколько минут Том сел рядом, пожал ему руку, и они двинулись назад, к его дому…

Наконец они с Томом остались в гостиной вдвоем. Оба держались натянуто. Джонни так и не простил Тома с тех памятных дней накануне свадьбы Конни, когда он впал в немилость у дона и не мог к нему пробиться, потому что между ними глухой стеной стоял Том Хейген. Хейген не пробовал оправдаться. Да и не мог. Ему по долгу службы полагалось играть роль громоотвода — когда у людей были основания, но не хватало духу обидеться на дона, они обижались на consigliori.

— Твой крестный послал меня сюда пособить тебе кое в чем, — сказал Хейген. — И я хотел с этой заботой покончить до Рождества.

Джонни Фонтейн пожал плечами.

— Что тебе сказать. Картина отснята. Режиссер оказался порядочным человеком — во всяком случае, со мной обошелся вполне прилично. Сцены, в которых я занят, настолько важны, что, если бы Вольц и вздумал похоронить их в монтажной — а тем самым и меня, — из этого ничего не выйдет. Кто же позволит себе загубить фильм, который обошелся в десять миллионов долларов… Значит, теперь все зависит от того, что скажут критики, когда картина выйдет на экраны.

Хейген осторожно спросил:

— А что, эта награда, которую присуждает Академия, — она и правда много значит в актерской судьбе или же это обычная рекламная побрякушка, которая, по сути, ничего не дает? — Он спохватился и торопливо поправился: — Не считая славы, естественно, — до славы всякий охоч.

Джонни Фонтейн усмехнулся.

— Кроме моего крестного. И тебя… Нет, Том, это не побрякушка. С премией Киноакадемии актеру лет на десять вперед обеспечен успех. Ему будут предлагать на выбор самые завидные роли. Зритель будет ходить на картины с его участием. Конечно, премия — это еще не все, но для карьеры киноактера нет ничего важней. И, в общем, я рассчитываю ее получить. Не оттого, что я такой уж выдающийся артист, но, во-первых, меня уже знают как певца, а во-вторых — сама роль очень выигрышная. Ну, и сыграл я ее недурно.

Том Хейген покачал головой:

— А вот твой крестный утверждает, что на сегодняшний день надежды получить премию у тебя нет.

Джонни Фонтейн вспылил:

— Да что ты мелешь, сообрази! Ленту еще не монтировали, ни для кого ни разу не прокручивали. Притом дон даже не связан с кинобизнесом. На черта ты тогда летел за три тысячи миль — неужели только мне пакости говорить? — Он чуть не плакал от злости и досады.

Хейген озабоченно сказал:

— Джонни, для меня ваша киношная кухня — темный лес. Не забывай, я — вестовой дона, больше ничего. Но твое положение мы с ним обсуждали со всех сторон и много раз. Дон тревожится за тебя, за твое будущее. Считает, что тебе пока еще не обойтись без его помощи, и хочет решить твои проблемы раз и навсегда. Вот за этим я здесь — начать, наладить, чтобы дальше у тебя само пошло. Только пора тебе повзрослеть, Джонни, хватит смотреть на себя как на певца или актера. Пора наращивать мускулы, ворочать крупными делами.

Джонни Фонтейн рассмеялся и налил себе виски.

— Если мне не дадут «Оскара», то мускулы у меня будут примерно той же силы, как у моих дочек. Голос я потерял — если б вернулся голос, тогда бы еще можно было что-то предпринять, а так… Проклятье! Ну откуда крестному известно, что мне не достанется «Оскар»? Хотя — известно, должно быть. Он еще никогда не ошибался.

Хейген закурил тонкую сигару.

— У нас есть сведения, что Джек Вольц не выделит ни гроша из фондов киностудии на то, чтобы поддержать твою кандидатуру. Мало того, он дал понять всем, кто участвует в голосовании, что не жаждет видеть тебя в числе награжденных. А поскольку средства на рекламу и прочее он зажал, ты, вполне вероятно, останешься в тени. В то же время он старается всеми способами обеспечить как можно больше голосов одному из твоих соперников. Подкупает нужных людей напропалую, одних выгодным местом, других чистоганом, третьих девочками — все пустил в ход. И при этом действует так, чтобы по мере возможности не повредить своей картине.