Но отвечал дону Корлеоне не Татталья — слово взял Эмилио Барзини. Он говорил сухо, четко — хоть, впрочем, никто не назвал бы его речь грубой или оскорбительной.
— Все это сказано верно, — начал Барзини. — Но только не все сказано. Дон Корлеоне скромничает. Дело в том, что без поддержки дона Корлеоне Солоццо и семье Татталья не осилить было бы новое начинание. Своим отказом он, в сущности, нанес им ущерб. Без умысла, конечно. Однако факт остается фактом — судьи и политики, которые примут знак внимания из рук дона Корлеоне, даже если дело касается наркотиков, никого другого по такому поводу близко не подпустят к себе. Солоццо был связан по рукам и по ногам, не имея хоть некоторой гарантии, что к его людям будут относиться снисходительно. Это каждому из нас понятно. Без этого все мы остались бы нищими. А теперь, когда меры наказания стали строже, судьи и прокуроры заламывают немыслимые цены, если наши люди попадаются с наркотиками. Даже сицилиец, получив двадцать лет, может нарушить omerta и разговориться. Этого нельзя допустить. Машина правосудия полностью в руках у дона Корлеоне. Его отказ дать и нам возможность воспользоваться ею — не дружественный поступок. Он отнимает у наших жен и детей кусок хлеба. Теперь не те времена, когда всякий волен был действовать как знает. Раз все судьи города Нью-Йорка принадлежат Корлеоне — значит, он должен ими поделиться либо открыть нам прямой доступ к ним. Разумеется, он вправе предъявить счет за подобную услугу — мы не коммунисты, в конце концов. Но он не вправе черпать воду из колодца один. Коротко и ясно.
Барзини кончил; воцарилась тишина. Все точки над «i» были поставлены — возврата к прежнему положению быть не может. А главное, Барзини дал понять, что, если заключить мир не удастся, он открыто выступит против Корлеоне на стороне Татталья. И к тому же добился перевеса в одном существенном пункте. Их жизнь и благосостояние действительно держались на взаимной выручке — отказ в ответ на просьбу кого-то из своих об услуге, по сути, действительно был враждебным актом. Об услугах попусту не просили и попусту в них не отказывали.
Но наконец раздался вновь голос дона Корлеоне.
— Друзья мои, не по злой воле отвечал я несогласием, — сказал он. — Вы знаете меня. Кому и когда я отказывал в помощи? Такое просто не в моем характере. А вот на этот раз пришлось. Почему? Да потому, что для нас связаться с наркотиками значит, по-моему, погибнуть в самом недалеком будущем. Слишком непримиримо настроены против них в этой стране — нам этого не простят. Одно дело виски, азартные игры, даже женщины — то, чего требует душа у многих и что запрещено отцами церкви и государства. И совсем другое — наркотики, они таят опасность для каждого, кто замешан в их распространении. Они поставят под угрозу все наши прочие занятия. И далее. Мне лестно слышать, будто я столь всесилен среди судейских чиновников и прочих слуг закона. Если бы! Да, я пользуюсь некоторым влиянием, однако люди, которые сейчас прислушиваются к моему слову, могут сделаться глухи к нему, если речь пойдет о наркотиках. Им страшно оказаться причастными к торговле этим зельем, и притом они сами ее не одобряют. Полицейские, наши пособники в содержании игорных заведений и так далее, — и те не станут способствовать внедрению наркотиков. И потому просить меня оказать кому-то добрую услугу в таком деле — все равно что просить оказать дурную услугу самому себе. Тем не менее, если все вы сочтете подобную меру необходимой, я пойду на нее — ради того, чтобы уладить основное.
Он замолчал. Обстановка заметно разрядилась: по залу пробежал шепоток, кто-то негромко переговаривался через стол. Дон Корлеоне пошел на уступку в самом главном. Он обеспечит защиту организованному сбыту наркотиков. Иными словами, он соглашался сделать то, что и предлагал ему с самого начала Солоццо, — при условии, если на этом будет настаивать совет, собравшийся сюда со всей страны. Имелось в виду, что он не будет принимать никакого участия в самой коммерции или вкладывать в нее деньги. Он всего лишь прикроет от огня деловые операции, пустив в ход свое влияние в судебных органах. Но и это была огромная уступка.
Первым отозвался на его слова дон из Лос-Анджелеса, Фрэнк Фалконе:
— Не существует способа удержать наших людей от участия в сбыте наркотиков. Они просто начинают действовать в одиночку и попадаются на этом. Слишком выгодное дело — невозможно устоять. И тем опасней для нас остаться от него в стороне. Мы хотя бы сумеем лучше его наладить, лучше оградить, принять меры предосторожности. В конце концов, наша роль не так уж предосудительна — во всяком деле нужен порядок, нужна надежность, нужна организация, нельзя же разводить анархию, когда каждый действует кто во что горазд.
Дон Детройта, самый верный сторонник Корлеоне на этом совещании, тоже выступил сейчас против позиции, занятой его другом, призывая трезво взглянуть на вещи.
— Я сам противник наркотиков, — сказал он. — Из года в год я платил своим людям надбавку, лишь бы не связывались с наркотиками. И все напрасно, это не помогло. Представьте себе — приходит кто-то и предлагает: «У меня есть порошок — вложи в дело тысячи три-четыре, и мы заработаем пятьдесят тысяч долларов на сбыте». Кто не польстится на такие барыши? Начинают подрабатывать на стороне, втягиваются, — а основная работа, за которую плачу я, страдает. Потому что наркотики выгодней. Спрос на них растет день ото дня. Воспрепятствовать этому мы не можем, стало быть, наша задача — упорядочить дело, поставить на солидную ногу. К школам — близко не подпускать, не продавать зелье детям. Это позор, infamita. У себя в городе я постараюсь главным образом сбывать товар цветному населению, черным. Это самые лучшие клиенты, с ними меньше неприятностей, да и потом они же все равно животные. Черному все трын-трава — жена, семья, он и себя-то не уважает. Вот и пусть травит себе душу дурманом… Но устраниться от этого дела, пустить его на самотек нельзя — нам же хуже будет.
Дон Детройта закончил свою речь под громкий гул одобрений. Он попал в самую точку. Никакая доплата не могла удержать людей от торговли наркотиками. Что до соображений насчет детей — это в нем говорила его известная всем чувствительность, мягкосердечность. Да и потом, кто станет продавать наркотики детям? Откуда у детей возьмутся такие деньги? Ну, а слова насчет цветных и вовсе пропустили мимо ушей. Негры здесь никого не волновали и совершенно не шли в расчет. Если они позволили обществу стереть себя в порошок, значит, они ничего не стоят, и то, что дон Детройта вообще упомянул о них, лишь доказывало, что он имеет свойство вечно отклоняться от сути дела.
Высказался каждый. Каждый соглашался, что сбыт наркотиков — штука скверная и в конечном счете до добра не доведет, но остановить его невозможно. Это занятие сулит бешеную наживу, и на него всегда найдутся ярые, но неумелые охотники, которые не посчитаются ни с кем и ни с чем. Такова человеческая природа.
В конце концов достигли соглашения. Участие в торговле наркотиками не возбранялось, и на востоке страны ее в известной мере прикроет от закона дон Корлеоне. Подразумевалось, что в крупных масштабах ею будут заниматься главным образом семейства Барзини и Татталья. Устранив этот камень преткновения, совещание перешло к более общим вопросам. Сложностей накопилось много, и их надо было решать. Договорились считать Лас-Вегас и Майами территорией, открытой для деятельности любого из семейств. Сошлись во мнении, что у этих городов большое будущее. Что методы, предполагающие насилие, там неприменимы, а разного рода мелкое жулье оттуда надлежит выживать. Условились, что в чрезвычайных случаях, когда необходимо убрать кого-то, но есть опасность наделать при этом слишком много шума, операцию проводят не иначе, как с одобрения настоящего совета. Согласились удерживать рядовых исполнителей от насилия без крайней надобности и от кровавых актов личной мести. Согласились также, что семейства будут, по требованию, оказывать друг другу взаимные услуги — делиться заплечных дел мастерами, помогать при технических затруднениях в таких подчас жизненно важных операциях, как, например, подкуп присяжных.
