— О чем это вы, черти, овечьи сожители? — огрызнулся он.

Пастухи опять рассмеялись. Кало, с полным сознанием важности происходящего, написанным на его честной физиономии, объяснил:

— Когда громом шибанет, это уже не скроешь. Это сразу видать. И чего тут стыдиться, господи, иные о таком бога молят. Тебе, парень, счастье привалило.

Майкла неприятно поразило, что его чувства так легко прочесть. Но такое, как сейчас, случилось с ним впервые в жизни. Совсем непохожее на влюбленность, посещавшую его в годы юности, непохожее на его любовь к Кей — любовь, имеющую все-таки свое обоснование: человеческие качества Кей, ее ум, притяжение к противоположному — его, черноволосого, к ней, блондинке. Сейчас было другое: всепоглощающая жажда обладанья, ничем неизгладимый отпечаток лица этой девушки в его сознании, уверенность, что она должна принадлежать ему, иначе память о ней будет преследовать его каждый день и до последнего вздоха. Жизнь упростилась для него, сосредоточилась в единой точке, все прочее не заслуживало внимания. Попав в изгнанье, он постоянно думал о Кей, хотя и отдавал себе отчет, что все пути к ней закрыты, что ни любовниками, ни даже друзьями им уже не бывать. Он, называя вещи своими именами, был убийца, мафиозо, который «размочил биографию». Однако с этой минуты все мысли о Кей покинули его.

Фабрицио деловито почесал затылок.

— Надо бы сходить в деревню, разведать, кто такая. Почем знать, может, к ней легче подступиться, чем мы думаем. Кого хватило громом, для того один только способ исцеления — верно, Кало?

Его товарищ с серьезным видом кивнул головой. Майкл промолчал и двинулся вслед за пастухами по дороге в деревню, где скрылась стайка девушек.

В центре деревни была, по обыкновению, площадь с непременным фонтаном. Однако сама деревня стояла на большой проезжей дороге, поэтому здесь же находились несколько лавчонок, винный погребок и маленькая харчевня; снаружи ее, на узкой веранде, теснились три столика. Пастухи уселись за один из них, Майкл — тоже. Девушки исчезли бесследно, будто растворились. Вокруг было пустынно: слонялся без цели одинокий ослик, какие-то карапузы возились в пыли.

Из дверей харчевни показался хозяин, очень коротконогий, коренастый, — оживленно поздоровался, поставил на стол миску турецкого гороха.

— Вы, я вижу, нездешние, — сказал он, — так что послушайте меня. Отведайте моего вина. Виноград сам выращиваю, вино делают сыновья. Апельсины в него добавляют, лимоны. Такого вина нет во всей Италии.

Они послушались. Хозяин вынес им кувшин с вином — выяснилось, что оно даже лучше, чем он сказал, густо-красное, крепкое, как коньяк. Фабрицио заговорил с ним:

— Вам тут небось все местные девушки знакомы. По дороге встретились нам красавицы из вашей деревни, и нашего друга из-за одной хватило громом.

Трактирщик оглядел Майкла с сочувственным интересом. Лицо со следами увечья представляло картину столь обыденную, что не возбуждало ни малейшего любопытства. Другое дело — человек, которого хватило громом.

— Тогда, приятель, я бы на вашем месте и домой взял две-три бутылки. А то, поди, не уснуть вам нынче ночью.

Майкл сказал:

— Кудрявая такая — не знаете? Матовая кожа и очень большие глаза, очень темные. Есть похожая в вашей деревне?

Трактирщик отрывисто бросил:

— Нету. Не знаю я ничего. — И скрылся в доме.

Неторопливо потягивая вино, они втроем прикончили кувшин, крикнули, чтобы им принесли еще. Никто не отозвался. Фабрицио пошел за хозяином и быстро вернулся назад, досадливо крутя головой.

— Так я и знал — это, оказывается, о его дочери мы разговорились. Сидит теперь там, весь кипит и не прочь учинить нам какую-нибудь пакость. Надо, по-моему, поворачивать оглобли в Корлеоне, как бы чего не вышло.

Майкл, прожив столько месяцев на острове, до сих пор не мог привыкнуть к повышенной чувствительности сицилийцев в таком вопросе, как отношения полов, — здесь, однако, даже по сицилийским меркам, был несомненный перегиб. Но пастухи приняли такую реакцию как должное. Вполне готовые уйти, ждали только его. Фабрицио веско прибавил:

— Старый хрыч намекнул, что двое взрослых сыновей у него силушкой не обижены — ему их только свистнуть. Айда отсюда, братцы.

Майкл ответил ему холодным взглядом. До сих пор перед ними был безобидный, мягкий молодой человек, типичный американец — хотя и способный, по-видимому, на поступки, достойные мужчины, раз вынужден был скрываться на Сицилии. Сейчас — впервые — пастухи увидели, что такое взгляд Корлеоне. Дон Томмазино, зная, кто Майкл таков на самом деле и что он совершил, всегда вел себя с ним очень аккуратно и обращался как с человеком «уважаемым», к каким принадлежал и сам. Пастухи, в простоте, составили о нем собственное мнение — и просчитались. Каменное, побелевшее лицо обдало их гневом, как обдает морозным паром глыба льда; под пристальным, холодным взглядом их улыбки погасли, панибратскую вольность обращения смело прочь. Майкл, прочтя на их физиономиях должную степень почтительного внимания, проговорил:

— Приведите мне сюда этого человека.

Они мгновенно повиновались. Вскинули на плечо лупары, шагнули в прохладную темноту харчевни и через полминуты появились, ведя хозяина. Видно было, что приземистый сицилиец ничуть не испуган, — к его недружелюбию прибавилась настороженность, и только.

Майкл откинулся на спинку стула и несколько мгновений молча изучал его. Потом очень спокойно сказал:

— Насколько я понимаю, я оскорбил вас вопросом о вашей дочери. Приношу вам свои извинения. Я чужой в этой стране, плохо знаю обычаи. Скажу одно — я не хотел обидеть ни ее, ни вас.

На пастухов-телохранителей эта речь произвела впечатление. Никогда в разговорах с ними голос Майкла не звучал как сейчас — повелительно, властно, противореча извинительному смыслу его слов.

Трактирщик пожал плечами, настораживаясь еще больше; он уже понимал, что имеет дело не просто со случайным прохожим из дальней деревни.

— Откуда вы, чего вам надо от моей дочери?

Майкл отвечал не колеблясь:

— Я американец, прячусь здесь от нашей полиции. Зовут Майклом. Можете донести на меня — заплатят хорошо, только ваша дочка потеряет на этом отца, а могла бы найти мужа. Во всяком случае, я хочу с ней познакомиться. С вашего согласия, в присутствии вашей семьи. По всем правилам приличия. С полным уважением. Я порядочный человек, у меня в мыслях нет опозорить вашу дочь. Хочу с ней встретиться, поговорить — если окажется, что мы подходим друг другу, мы поженимся. Если нет, то вы меня больше не увидите. В конце концов, я ей могу прийтись не по душе, а это случай, когда любой мужчина бессилен. Но если да, я в нужное время сообщу вам о себе все, что положено знать отцу жены.

Трое мужчин смотрели на него во все глаза. Фабрицио благоговейным шепотом заключил:

— Без дураков хватило громом, точно.

Трактирщик первый раз за все время, казалось, дрогнул, в нем убавилось презрительного осуждения, уверенности, что его гнев оправдан.

— Вы что, друг друзей? — спросил он наконец.

Поскольку рядовой сицилиец никогда не скажет вслух слово «мафия», трактирщик только так и мог спросить, состоит ли Майкл ее членом. Форма вопроса была общепринятой, хотя обычно прямо в лицо человеку его не задавали.

— Нет, — сказал Майкл. — Я чужой в этой стране.

Трактирщик снова оглядел его: глубокую вмятину на левой щеке, длинные ноги, какие редко встретишь у сицилийца. Покосился на двух пастухов, открыто, без боязни носящих свои лупары, вспомнил, как они ввалились к нему и объявили, что с ним желает говорить их padrone. Он тогда рявкнул в ответ, чтобы мерзавец проваливал с его веранды, на что один из пастухов заметил:

— Выйдите поговорите с ним сами — для вас же лучше будет, верьте слову.

И смутное чутье заставило его поверить. Теперь чутье подсказывало ему, что с этим чужаком лучше не ссориться. Он нехотя проворчал:

— Приходите в воскресенье, к концу дня. Мое имя Вителли, живу вон там, на горе за деревней. Но вы приходите сюда, подниметесь потом вместе со мной.