Должен быть, не могу же я вот так дурацки погибнуть в чужом мире. Стоп! Во-первых, этот мир уже мой. Во-вторых, почему это другие могут, а я нет? Стало совсем тошно, я тут сижу, спрятавшись, а там погибают люди, может быть, уже убили моих домашних. Но что я могла сделать? Разве что вылезти погибать за компанию. Один в поле не воин… Один и в городе никто, если против него вся вот эта махина, которая дожигает своих на костре, вместо того чтобы по-человечески похоронить. Ой, вот насчет похоронить не будем, у каждого народа свои обычаи, пусть хоронят как умеют, хоть жгут, хоть крокодилам скармливают (интересно, крокодилы едят падаль?). Пусть, только подальше от Руси у себя в степях, на барханах, в горах, на морях, под водой, под землей… где там еще?

Удивительно как успокаивают идиотские мысли. Почему-то от мысли, что эту дрянь лучше бы действительно скормить крокодилам, чем отравлять их пеплом нашу землю, стало легче. Немного еще покрутившись и подумав над тем, как укокошила бы этих преступников будь моя воля, я все же задремала. Видно, нервы, страх, три дня без еды сделали свое дело, я благополучно проспала все – погребальный костер из ордынцев, их песни и танцы в честь погибшего бандитья и даже сам их уход из Рязани. Когда проснулась, то поняла, что в городе тихо…

После грохота, криков, рева пламени, гвалта последних дней это было настолько непривычно! Выкарабкавшись из закутка, куда забилась, свернувшись калачиком, я с трудом смогла разогнуться вообще. Ни руки, ни ноги, ни все остальное не подчинялось. Ничего, это от холода… Действительно, несколько энергичных движений (или попытка их сделать) вернули подвижность затекшим суставам, зато меня саму обрушили наземь, голова сильно кружилась. Нет, лежать нельзя, надо встать и идти! Вдруг среди развалин, среди всего этого кошмара отыщется еще кто-то такой, как я, и ему нужна помощь?

Я приникла глазом к щели в бревнах. Никого, только ветер носил пепел и виднелись обгорелые, закопченные печи… Почему-то подумалось, что в Рязани у многих домов топилось не по-черному, значит, печных труб будет немало.

Выбралась из своего убежища не сразу, было тяжело двигаться, кружилась голова, при любом усилии темнело в глазах. То, что увидела, заставило замереть… Черные обгорелые остатки домов и трупы… Город и его жители погибли вместе. Стало дурно, пришлось присесть, чтобы унять противную дрожь в ногах и вернуть глазам способность видеть. Я хотела зачерпнуть снега, чтобы хоть губы смочить, и не смогла. В этом городе не было белого снега, снег был двух цветов – черный от сажи и красный от крови!

Как долго сидела, тупо глядя вокруг, не знаю. Опомнившись, двинулась вперед. К дому Николы и Авдотьи нужно пройти через Соборную площадь, а там тот самый страшный костер. И никуда не денешься, придется идти, потому что надо проверить, вдруг есть кто-то живой? Надежды на это никакой, татары и мороз сделали свое дело, Рязань мертва. У тех, кого я видела, отрезаны головы, рассечены лица, вспороты животы. Снова стало тошно, нутро выворачивало наизнанку, хотя в нем было совершенно пусто, я не ела дня три-четыре. Лежал мужчина, прижимавший к себе ребенка, раскинув руки, валялась растерзанная женщина… Взрослых, крепких мало, они погибли на стенах, в основном женщины и дети.

На ступенях Успенского собора, в котором в последний вечер я видела молившихся князей, валялся разбитый колокол. Тот самый, что поднимал Рязань, когда татары подошли к городу. Я подняла голову – звонница пуста, болтались только веревки и одно из ушек, видно, от этого колокола. Саму Соборную площадь, видно, расчистили для костра, зато внутри собора оказались трупы княгини Агриппины и еще множества людей. Князя не было, видно, погиб где-то в другом месте. Князь воин, он не мог отсиживаться в соборе.

Улицы, на которой стоял дом Николы, просто не существовало, одни пепелища. И трупы, немыслимое количество погибших людей. Татары собрали своих не всех, видно, сожгли только знатных, а всякая мелочь продолжала валяться рядом с убитыми рязанцами. Вот так, даже в пути на небо не все равны.

Заметив в стороне какое-то движение, я замерла. Видно, не все татары ушли из Рязани, нашлись те, кто шакалил в сожженном городе. Пришлось тихо отползти в сторону и прикинуться трупом, пережидая, пока два голоса затихнут в стороне. Господи, да уйдут они когда-нибудь отсюда?!

Ветер носил по Рязани пепел и копоть, некоторые пепелища еще дымились. Я прислушалась, тихо, ни звука, ни голоса, даже собак не слышно. Неужели я в городе осталась в живых одна?! Я и татары? А еще черно-красный снег…

Николин двор представлял собой страшное зрелище, там лежали вперемешку русские и ордынцы, все залито кровью. Ближе к сгоревшему дому простоволосая Олена с нелепо подвернутой ногой, рядом на боку Авдотья, ее рука продолжала к чему-то тянуться, а в раскрытых глазах застыл ужас. Уткнулся лицом в снег Ждан… вокруг все залито кровью из располосованной спины… Четверо ордынцев… у входа, видно, пытавшийся заслонить собой родных со стрелой в груди Никола… Его пальцы разжались, но совсем рукоять меча не выпустили. Посеченные ордынцы явно его рук дело. Дорого отдал свою жизнь хозяин дома. Здесь же разрубленный пополам старый пес Буран. Не видно только маленькой Маняши…

Во дворе сгорело все, кроме большой собачьей конуры, в которой в злые морозы прятались вместе Буран и маленький Серко, она накрыта сугробом, который Никола нарочно не разгребал до самой весны, чтобы собакам было теплее.

Серко, видно, там, потому что слышно тихое поскуливание… И вдруг… голоса, несомненно, два! Манечка?! Уже через мгновение Маня ревела, уткнувшись в мои колени, а Серко рвал короткую привязь, к тому же, как всегда, немилосердно запутанную.

Она дрожала от страха и холода, на лице в саже и грязи слезы прочертили бороздки, видно, вытирала глаза руками, потому что копоть и кровь размазаны по щекам… красная ленточка в косичке, которую мы так старательно завязывали в бантик, почти расплелась… Но Манечка, моя Манюня жива!

– Маня, Манечка, девочка… все хорошо, теперь будет все хорошо… не плачь.

Но по Рязани еще бродят татары, добирающие последние крохи среди пожарища, стоит спрятаться. Конура большая, туда при желании влезу даже я, только сначала надо обрезать веревку у Серко, чтобы не задохнулся.

– Вернитесь в конуру я сейчас, Маня, я мигом.

Я метнулась к валявшемуся рядом с убитым Николой засапожному ножу. Лучше бы я этого не делала! Лучше бы проклятую веревку порвать руками, перегрызть зубами!

Впереди что-то двинулось, не успев выпрямиться, я увидела прямо перед собой татарина с саблей в руках. Рука невольно нащупала Николин меч. И тут…

– Маня, не-ет!!!

Произошло худшее – девочка с ревом бросилась к ордынцу, вытянув перед собой ручки, чтобы оттолкнуть его от меня. Татарин, кажется, даже не понял, что произошло, он просто отмахнулся рукой с саблей, и Маня стала падать в снег с перерезанной шеей!

В следующий миг на ордынца обрушился удар Николиного меча, в который я вложила всю свою силу! Я слышала о том, что всадников разваливают до самого седла, но никогда такого не видела. Николин меч застрял где-то на уровне татарского пояса, и тот рухнул, разделенный моим ударом пополам от самой шеи…

Выпустив рукоять меча, я опустилась на колени перед Манечкой. Большие светло-голубые глаза, не мигая, смотрели в такое же светло-голубое небо… А из тонкой шейки толчками выливалась кровь, и с каждым толчком напор становился все слабее… Растрепанная косичка, пропитанная кровью, слилась цветом с красной ленточкой в ней…

Они… убили… Манечку?!

И тут меня прорвало, я обхватила мертвое тельце руками, уткнулась в него и заревела во все горло… Маня была последней, кого я видела в Рязани живой.

Сколько времени прошло, не знаю, наверное, немало, лужа крови, в которой лежала Манечкина косичка, подмерзла. Очнулась от поскуливания Серко. Веревка его привязи запуталась окончательно, и бедный песик маялся на морозе, даже не имея возможности нырнуть в спасительное тепло конуры. Совершенно бездумно протянув руку за ножом, который так и не успела взять, я так же машинально обрезала эту веревку. Но Серко не побежал прятаться от мороза, он сел рядом с погибшей хозяйкой и… завыл.