Зал «Театра Республики», по-прежнему прекрасный, выглядел теперь совсем иначе. Везде было не убрано, публика щеголяла красными колпаками и передниками, а не шляпами с пышными перьями и парчовыми платьями. Дирекции даже пришлось вывесить объявление, появление которого два-три года назад было бы немыслимым: «Граждане, просим вас снимать колпаки и не оставлять объедки в ложах». После каждого представления уборщикам приходилось несколько часов орудовать метлой и тряпками.

Тальма искренне сомневался, что спектакль понравится людям, которых пригласила его жена, и надеялся только на их снисходительность. В этот вечер играли новую пьесу «Короли на Страшном суде», вышедшую из-под угодливого пера некоего Сильвэна Марешаля. Автор сам признавался, что пьеса его – сущий кошмар, но в театр теперь ходила самая грубая публика, подонки общества, и именно они «заказывали музыку» и платили за билеты. Разумеется, по сниженному тарифу! Эти люди требовали пьес, которые нравились им, с участием полюбившихся народу актеров. Тальма входил в это число, а Давид создавал костюмы, даря зрителям именно то зрелище, которого они требовали.

Давид тоже присутствовал на спектакле. Он сидел в ложе с двумя красивыми девушками, демонстрировал публике умопомрачительный желтый редингот и вел себя как восточный паша в гареме. Лауре этот человек никогда не нравился, и она досадливо поморщилась, обнаружив, что их отделяет от художника всего одна ложа. Она боялась, что он опять станет приставать к ней с просьбами позировать ему и ей снова придется отказываться со всей возможной любезностью. Давид был великим художником, но при этом отъявленным мерзавцем и негодяем.

Тальма беспокоился не зря. Спектакль «Короли на Страшном суде» был настолько тривиальным и убогим, что даже не заслуживал звания театрального зрелища. Декорации представляли собой остров, населенный дикарями, куда отважные французские санкюлоты привозили всех королей Европы, закованных в цепи. Первым на остров попадал папа римский, за ним следовали король Испании с огромным картонным носом, толстый король Англии, король Пруссии, король Неаполитан-ский, король Польши и, наконец, Екатерина Великая, императрица всея Руси. Повинуясь какой-то странной идее, санкюлоты хотели повесить их всех именно на этом острове. Ожидая смерти, короли голодали и умоляли накормить их. Тогда главарь бросал им кусок хлеба, на который монархи набрасывались, как стая голодных собак.

Спектакль, довольно короткий, заканчивался всеобщей потасовкой, в которой король Испании терял свой нос, папа римский швырял тиару в голову Екатерине Великой, а та, в свою очередь, лупила его скипетром. Всеобщему безумству положила конец сама природа – началось извержение вулкана, и лава поглотила все персонажи под яростные аплодисменты толпы. Зрители требовали исполнения на бис некоторых отрывков.

В ложе Жюли Тальма все оцепенели.

– Надо аплодировать! – прошептала она. – Давид на нас смотрит...

– Я должна аплодировать этому позору? – воскликнула Лаура, покрасневшая от гнева и стыда.

– Но это необходимо! Смотрите: на сцену вышел сам автор...

Джоэль Барлоу пожал плечами.

– Всегда можно наградить аплодисментами участников боксерского поединка. Этап явно удался, хотя правила маркиза Квинсбери не соблюдались.

Он встал и начал хлопать в ладоши. К нему присоединился полковник Сван, успевший шепнуть Лауре:

– Если не можете аплодировать, сделайте вид, что вам дурно! Здесь достаточно душно...

Мысль показалась Лауре удачной, и она изобразила обморок весьма убедительно, упав на обшитую плюшем банкетку. Рут Барлоу, разбуженная громом аплодисментов – она ничего не понимала в происходящем, и монотонные стихи принесли ей благодатный сон, – поспешила дать Лауре нюхательную соль.

Молодая женщина сделала вид, что приходит в себя, и, открыв глаза, увидела протянутую руку. Давид, появившийся в ложе еще до окончания оваций, поспешил помочь ей встать.

– Я полагаю, эта пьеса слишком груба для дамы, – не скрывая иронии, заметил он. – Но мне всегда казалось, что дочери свободной Америки не так чувствительны. Автор должен быть счастлив!

– И напрасно, – парировала Лаура. – Он здесь совершенно ни при чем. Это все жара...

– В таком случае приглашаю всех поесть мороженого в кафе «Корацца». Это освежает.

– Но нас ждет еще одна пьеса, – запротестовала Жюли, заглядывая в программу.

– Я буду очень удивлен, если ее сыграют, – ответил художник. – Вы только послушайте! Зрители в таком восторге, что просят повторить «Страшный суд».

– Тогда я голосую за мороженое! – воскликнул Джеймс Сван, беря Лауру за руку. – Слишком много хорошего тоже вредно. Вы пойдете с нами, миссис Тальма? Антракт, очевидно, затянется, если придется восстанавливать декорации для начала спектакля... А потом я отвезу мисс Адамс домой.

– В кафе мисс Адамс пригласил я, так что позвольте мне сопровождать ее, – вмешался Давид.

Лауре пришлось принять его руку, и все отправились в знаменитое итальянское кафе. По дороге Давид наклонился к своей очаровательной спутнице:

– Будьте откровенны, ведь вы упали в обморок не из-за нахлынувших чувств, не правда ли? У вас есть вкус, вам не могла понравиться такая глупость.

– Если вы такого мнения о пьесе, зачем же вы создавали для нее костюмы? Кстати, они просто великолепны.

– Дорогая моя, римский плебс требовал для развлечения крови и смерти на арене цирка. Наша публика ничуть не лучше. Ей следует дать то, о чем она просит.

– Так вот почему гильотина работает почти каждый день?

– Это совершенно разные вещи! – сухо ответил художник. – На эшафоте не играют. Это кровопускание, а Францию необходимо избавить от дурной крови. Но мы сможем вдоволь поговорить об этом, если вы окажете мне честь и позволите навестить вас...

Давиду было очень трудно отказать. Вежливо, но холодно Лаура ответила, что будет рада визиту. В ее голосе не ощущалось ни малейшей радости, но художнику пришлось довольствоваться этим.

Когда они вышли из кафе, Давид, которому надо было вернуться в театр, где он совершенно спокойно бросил своих спутниц, предложил руку Жюли Тальма. Женщина оперлась на нее с видом жертвы, которая не может избежать неприятной участи. Верная супружескому долгу, она должна была досмотреть спектакль, в котором играл ее муж, и явно расстроилась, когда американцы отказались последовать за ними.

– Простите, моя дорогая, но кто-то должен отвезти домой мисс Адамс, – заявил Джеймс Сван. – Я с удовольствием возьму это на себя.

– Моя жена плохо переносит духоту, – мягко извинился Барлоу. – Она пришла только ради того, чтобы доставить удовольствие Тальма.

– Ну, а я должен был доставить удовольствие народу, – ядовито парировал Давид. – Ему нравится видеть своих героев.

– Но мы к их числу не относимся, – сухо заметил Сван, раздраженный высокомерием художника. – И этот народ, с радостью приветствующий кровавые казни, – не наш народ.

– Разве вы нам больше не братья?

– Разумеется, мы с вами братья! Но вы должны знать, что и между братьями бывают разногласия.

Давид не стал настаивать, но взгляд, брошенный им на американца, был весьма красноречивым.

– Боюсь, вы нажили себе врага, – прошептала Лаура.

– Не беспокойтесь об этом. Он никогда не станет на меня нападать. Конвент слишком нуждается в моих кораблях и в том, что они привозят.

Шел второй час ночи, а Лаура все никак не могла уснуть. Причиной ее бессонницы был, без сомнения, ужасный спектакль, на котором она присутствовала вечером, но он только усугубил дурные предчувствия, мучившие ее с самого утра. Весь день Лаура нервничала, беспокоилась, ей казалось, что грядет какая-то страшная катастрофа. Устав ворочаться с боку на бок, она надела капот и решила спуститься вниз, чтобы пройтись по саду. Свечу молодая женщина зажигать не стала: ночь была ясной, и она отлично знала свой дом.

Лаура уже подошла к высоким стеклянным дверям, когда услышала звон колокольчика у ворот. Она застыла на месте, чувствуя, как тревожно забилось сердце. С добрыми вестями в такой час не приходят, в большинстве случаев это означало обыск или арест... Но она все же взяла себя в руки и вышла на крыльцо. В эту минуту зажегся свет в привратницкой, где жил Жуан, и Лаура увидела, как он идет к калитке.