Я и не знал, что он говорил с нею о грехах молодости. При жизни брата я думал, что его история с Камиллой – лишь мимолетное увлечение. Теперь я понимал, что она значила для него гораздо больше.

– Он мог оказаться замешанным в каком-нибудь мошенничестве, – снова заговорила Камилла. – Даже не знаю, в каком: история с наркотиками, деньги…

– Нет, Рафаэль был совсем не такой. Здесь, с тобою, он нашел истинное равновесие в жизни. С чего бы ему рисковать своим благополучием? У него было все, чего он хотел, он был счастлив. Это одна из немногих вещей, в которых я точно уверен.

Судя по всему, мои слова успокоили Камиллу. Она тут же опустила глаза, будто устыдившись того, что сомневалась в своем возлюбленном.

– Но что же в таком случае произошло? Это… зверство не могло быть случайным!

– Жандармы склоняются к версии сведения счетов, но они не исключают возможности, что на него мог напасть сумасшедший…

– Сумасшедший? Ты действительно в это веришь? – спросила Камилла с большим сомнением в голосе.

– Все возможно. Во всяком случае, мне известно, что они собираются выяснить, кто недавно вышел из тюрьмы и не было ли у Рафаэля разногласий с кем-нибудь из этой среды. Это обычная процедура.

– Они ничего не найдут, – уверенно заявила девушка.

Я молчаливо разделил ее мнение. Взяв сигарету из пачки «Мальборо», валяющейся на низком стеклянном столике, зажег маленький бумажный цилиндрик и сделал глубокую затяжку, от которой в голове у меня помутилось. Если я когда-нибудь и брошу курить, то уж точно не сегодня. Я протянул пачку Камилле, которая отрицательно покачала головой.

– У меня горло слишком болит, – пояснила она. – И к тому же заложен нос оттого, что я плакала.

Я улыбнулся ей. В придачу к красным глазам у Камиллы покраснел еще и нос. Я мысленно сказал себе, что единственный позитивный момент этой ситуации состоит в том, что ни она, ни я не одиноки в этом тяжелом испытании.

– Меня ноги больше не держат, и в то же время я уверена, что ночью не смогу сомкнуть глаз, – уверенно заявила Камилла.

– Ты должна по крайней мере попробовать хоть немного поспать. На ночь ты остаешься здесь?

Последняя фраза прозвучала скорее не как вопрос, а как утверждение.

– Может быть, но я не хотела бы тебя беспокоить.

– Займешь голубую комнату, – объявил я, чтобы закончить этот разговор.

Она не возражала. С самого начала вечера я прекрасно понимал, что у нее не осталось сил, чтобы вернуться к себе и одной провести ночь в квартире, которую делила с ныне покойным мужчиной.

С той самой минуты, как я узнал о кончине своего брата, и особенно об ужасающих обстоятельствах, которые сопутствовали этому, меня не покидала уверенность: я не должен оставаться в стороне, ждать, пока завершится полицейское расследование. Убили человека, который больше всего значил для меня в жизни. Я должен сделать все, чтобы больше не томиться в неведении. Негодяй, который подверг Рафаэля мучениям и обрек его на смерть, не должен выйти сухим из воды.

Взяв чистые простыни из шкафа, стоящего в коридоре у входа, я пошел в голубую комнату, чтобы постелить кровать.

– Я вполне могу поспать и на диване, – сказала Камилла, направляясь следом за мной.

В ответ я лишь с деланым недовольством покачал головой. Камилла помогла мне постелить простыню.

– Мы ведь не будем сидеть сложа руки, правда, Винсент?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Кто-то разозлился на Рафаэля, и мы должны понять почему.

На мгновение я застыл, даже не зная, что следует на такое ответить. Убедить девушку отказаться от этой мысли или, напротив, признаться, что пришел к тем же выводам, что и она?

Но Камилла не дала мне времени выбрать, сразу добавив:

– Ты поможешь мне, Винсент? Скажи, что поможешь мне обнаружить правду.

– Обещаю, – ответил я почти против своей воли. Слова будто сами вылетели у меня изо рта, безо всякого моего участия.

Девушка улыбнулась в первый раз за день, и эта улыбка осветила ее лицо.

Камилла хотела, чтобы я помог ей провести расследование. Она не знала лишь одного – и я не собирался посвящать ее в это. Я был почти что уверен: мой брат никогда с ней об этом не говорил.

Даже я сам уже давно забыл, что в предыдущей жизни был полицейским.

Средь бела дня они уехали – одна и другая. Две самые важные женщины в моей жизни.

Что произошло у них в голове? Что их подтолкнуло к этому решению? Долгое время я считал, что в их сознании произошла какая-то внутренняя революция, нечто вроде неудержимого водоворота. Желание все поменять, просто начать жить. Затем, по прошествии времени, я понял, что достаточно чего-то незначительного, пустячного, чтобы повернуть их. Но я не люблю слово «повернуть». Можно подумать, что речь идет о какой-нибудь грубой выходке, безумии или о чем-то неподвластном разуму. Или, может быть, речь идет о повороте в их сознании. Они поняли, что им нужно уйти, что они не могут больше так продолжать. Сегодня я некоторым образом признаю их правоту.

Конечно, я не прав, помещая матушку и Марион в одну корзинку. У них не было ничего общего, и кто-нибудь мог бы мне возразить, что ушли они также совершенно по-разному. Долгое время я даже не думал их сравнивать между собой. Но в конце концов понял, что их поступки были не так уж далеки друг от друга.

Однажды я вдруг осознал, что матушка никогда не видела Марион. Однако когда я ее встретил, матушка была жива. Три года, у них было целых три года, чтобы научиться ладить друг с другом. Но события приняли другой оборот, и это единственное, о чем я жалею.

Если мой отец и бил мою мать, то не без причины: если тебя каждый день заставляют жить в аду, такое вполне допустимо. Но отец вовсе не был тираном. Даже напротив: он был мужчиной такого типа, который так и не смог сделать мою матушку счастливой. Впрочем, счастье не являлось для него чем-то важным. Он вел однообразную жизнь, никогда не пытаясь заглянуть дальше кончика собственного носа. Мы с братом долго сердились на него, но в конце концов я понял, что он ничего не делал нарочно. Просто не умел вести себя по-другому, даже зная, что однажды жена его за это оставит.

Собственно, я понимаю, что мы меньше сердились на отца в тоскливые бесцветные годы нашей юности. Мы выросли в Дуэ, в Па-де-Кале. Прозрачные годы, годы-хамелеоны, которые протекли на лоне холодной северной природы. Мне вспоминаются бесконечный канал Де-ля-Скарп, деливший город надвое, утки и лебеди, казалось, умиравшие от тоски, Дворец правосудия, фасад которого, сложенный из розового кирпича, трепеща, отражался в спокойной воде. Мне вспоминаются окружавшие город плоские угрюмые пейзажи, бесконечные поля, казалось, сплошь засыпанные пеплом, оживляемые лишь несколькими одинокими деревьями виды природы, которые тянулись, куда только хватал взгляд. Я снова вижу старые поселки горняков, грязные заводские корпуса, видневшиеся на фоне отливающего всеми цветами неба, способного за несколько минут измениться от ясной погоды к дождю, домики-близнецы, выстроившиеся вдоль на удивление прямых дорог.

Мой брат бежал от этой жизни, обмениваясь с судьбой хитроумными ударами и потихоньку идя ко дну в полукриминальной среде. Я же выпутался благодаря учебе. Во мне не было ничего от блестящего студента; скорее я принадлежал к разряду упорных тружеников. Когда большинство моих соучеников удовлетворялось минимумом, я удваивал усилия и старательность. В голове у меня постоянно крутилось одно и то же: уехать отсюда туда, где родился, чтобы вести другую жизнь. И как мог бы я тогда сердиться на мать, которая в свое время тоже сделала этот выбор? Уехать, рискуя порвать отношения с семьей… Да, она была права, что уехала.

Я окончил юридический факультет. Университетский диплом, ученая степень и магистратура были мне в высшей степени скучны и вызывали невольные сожаления о выпавшем мне жребии. К тому же я убедился, что хочу стать полицейским. Не то чтобы у меня было какое-то мистическое прозрение; просто я чувствовал, что буду хорош в этой профессии. Я осознавал это как идею, которую долго вынашивал в себе. Было ли это реакцией на ту жизнь, которую вел мой брат? Мне бы не хотелось впадать в сомнительную философию. А может быть, мне всего-навсего было необходимо с головой окунуться в интересную работу после стольких лет безразличия и одиночества…