Эдвард задержался у мистера Барра. Было около десяти часов вечера, и уже стемнело, когда он подошел к протоке и вытащил карманный фонарик, хотя можно было обойтись и без него — ноги помнили каждый камень. Вечером шел сильный дождь, и воды в протоке было много. Камни были скользкими, а один, большой и плоский, прямо посередине, был залит водой. Эдвард перепрыгивал с камня на камень и наслаждался беззаботностью и свободой — ощущения почти забытые за последние пять одиноких лет. Дождь унялся — не может же он идти весь день не переставая! — но воздух был влажным и мягким, так легко дышалось. Все в его душе пело: «В гостях хорошо, а дома лучше». Нет лучше места на земле, чем то, где мир впервые ожил для тебя, где ты знаешь каждое дерево и каждый камень, каждого мужчину, женщину и ребенка, где ты ощущаешь, что в тебе течет кровь тех, кто триста лет создавал все это.

Он поднялся по склону от протоки и увидел черный силуэт церковного шпиля на фоне неба. Слабый свет освещал резьбу окна у хоров. В тихом воздухе слышались звуки музыки.

Эдвард застыл. Оказывается, он все же кое о чем забыл. Была пятница, а по пятницам с девяти до десяти Арнольд в церкви, он готовится к воскресной мессе. В усадьбе свое электричество, которое питает и помещение церкви. Прошли дни, когда деревенские мальчишки, тяжело дыша, приводили в действие мехи органа. Теперь там новый орган, и Арнольд мог всласть музицировать. Все в деревне гордились его игрой. В летние вечера, спеша по своим делам, любители музыки останавливались, минут десять слушали и, отметив, как Арнольд хорошо играет, продолжали путь.

Эдвард не испытал желания остановиться и послушать. Сладостное ощущение беспечности исчезло. Он нахмурился, ускорил шаг и чуть не столкнулся с кем-то, кто шел, шатаясь, со стороны деревни.

— Эй, не падай! — резко сказал Эдвард и поддержал незнакомца рукой. Парень был пьян.

— Извините, сэр, — сказал он покачнувшись. Эдвард осветил его фонарем. Рыжие волосы и мертвенно-бледное лицо. Если бы не эта неестественная бледность, он не узнал бы Уильяма Джексона, но, пьяный или трезвый, тот всегда оставался бледным — ни солнце, ни дождь, ни ветер не могли изменить цвет его кожи с самого детства. «Белый, как сливочный сыр, — Эдвард вспомнил слова старика Фулербая, — но он так же здоров, как я или вы, мистер Эдвард». Да, это был Уильям Джексон, правда, не в лучшем состоянии. Эдвард окликнул его по имени, и Уильям выпрямился.

— Да, мистер Эдвард. Иду домой — я самый — вот, иду домой…

— Поосторожнее на камнях — они скользкие.

— Нипочем не упаду, даже если постараюсь, — последовал вялый смешок. — У меня на ботинках гвозди, вот почему, и я по этим камням хожу по четыре раза на дню. У меня на повороте дом, у меня с Анни. Это уже после вас. Мы два года женаты, это та Анни Паркер, что работала у мисс Люси Вейн. Оставила ей кругленькую сумму, мисс Люси то есть, вот мы и купили дом, и я объявил о свадьбе.

Вино ударило ему в ноги, а не в голову, ему хотелось поговорить. Эдварду же этого не хотелось. И он резко сказал:

— Ну, иди и смотри, поосторожней.

Уильям Джексон опять покачнулся. Стоит ему захотеть, и он будет стоять на ногах так же крепко, как любой из них. Все дело в том, что он никак не мог решить, уходить ему или оставаться. Наверху, в церкви, был мистер Арнольд. Зачем, спрашивается, он пил последнюю кружку, если не для храбрости — чтобы и сказать ему то, что собирался сказать? Но здесь стоял мистер Эдвард — может, лучше сказать ему? Их было двое — мистер Арнольд в церкви и мистер Эдвард здесь, на дороге. Он никак не мог сообразить… Не надо было пить эту последнюю кружку.

— Мистер Эдвард… — Но, пока он раздумывал, Эдвард уже прошел мимо.

— Спокойной ночи, Вилли, — сказал он и скрылся. Звук его шагов, очень быстрых и решительных — он ходил так еще тогда, когда они были детьми, — постепенно затихал.

Может, надо было сказать все мистеру Эдварду, но деньги-то были у другого.

Одиноко стоя на мокрой дороге, Уильям покачал головой. Затем повернулся и пошел по темной тисовой аллее к церкви.