Миссис Карас была готова. Настолько готова, что ждала смерти. Старая, немощная, она решила перестать принимать пищу. Первый раз она отказывалась от еды шесть месяцев назад, когда лежала в больнице, чтобы потерять вес. Сейчас она весила 68 фунтов. Доктор сказал: «Она здорова, как лошадь, только кушать не хочет», и отправил ее домой. Но мне посчастливилось немного познакомиться с ней, с этой крохотной птичкой, улыбка которой озаряла сразу всю комнату. Она была женой министра и не желала пачкать постель, приняв твердое решение прекратить есть. Ее решение сработало. Через шесть месяцев она умирала, и ее семья организовала круглосуточное дежурство у ее постели, но иногда у них был перерыв, и тогда я могла подменить их.

Казалось, она практиковала умирание. Она проваливалась в забытье на несколько часов, приходила в себя на пять минут, чтобы выпить воды или попросить, чтобы ее повернули, и снова проваливалась в забытье. Очень спокойно, почти без боли. И вот она приходит в себя последний раз и уходит навсегда. Я прихожу на свою смену через двадцать минут после ее смерти, захожу в комнату и протираю глаза, как пьяница при виде розовых слоников. Это похоже на психоделическое путешествие. Миссис Карас здесь больше нет. Ее разнесло по всем уголкам вселенной. Ее глаза устремлены в вечность. Ее рот – бездонная черная дыра. Все в ней устремляется навстречу свободе. Нет стен. Нет личности. Все ее существо – взрыв в бесконечность. Я нахожусь в каком-то загадочном пространстве. Может, кто-нибудь подсыпал мне в чай кислоты? Я захожу в соседнюю комнату, думая, что со мной что-то случилось. Здесь старенькая миссис Руфь занята сохранением своей индивидуальности. Она лелеет маленький комочек своего тела и личности. Это в точности миссис Руфь, которая делает все так же, как должна делать миссис Руфь. Она морщит нос, сжимает в руке платок, что-то бормочет. Возвращаюсь к миссис Карас (которая мне казалась необычной и до своей смерти), и психоделическое путешествие в бесконечность продолжается. Какая свобода в том, что мы называем смерть! Я просто остаюсь в этой комнате, стою некоторое время рядом со взрывом, который мы называли миссис Карас, и наблюдаю, как тело уносят в морг.

Бабушка. Она никого не беспокоила, когда впервые попала к нам в больницу. Все делала сама, проводила большую часть времени одна, никого не вызывала. «Не хочу никого беспокоить». Затем она сильно заболела, прежде всего сердцем, едва могла ходить и была очень слабой. Она упала, сломала бедро и нуждалась в помощи во всем: в том, чтобы вставать, одеваться, пройти в ванную, расчесать волосы. Вместе с болезнью к ней пришел страх смерти. Тело причиняло ей много страданий, у нее были трудности с дыханием, она уже «не могла надеяться на улучшение». Она хотела, чтобы возле нее кто-то постоянно сидел, жаловалась на то, что медсестра приходит не сразу, как только ее позовут. Многим няням она сильно надоела. Каждые пятнадцать или двадцать минут Бабушка выкрикивала: «Няня!» У нее было много недоброжелательности в отношении других людей за то, что они не могли облегчить ей страдания. «Не может ли доктор сделать что-нибудь?» «Не может ли сестра дать мне что-то еще?» «Не можете ли вы что-нибудь сделать?» «Почему они ничего не делают?»

Что же, было понятно, к чему это все. Бабушка боролась со смертью. Поэтому она каждый раз спрашивала как бы в воздух:

– Думаешь ли ты, что мне когда-нибудь станет лучше?

– Ваше тело болеет, и доктор сделал все, что мог, – отвечала я ей.

– Почему доктор не приходит?

– Потому что он ничего не может сделать. – Считается, что в больнице очень неэтично говорить человеку: «Бабушка, вы умираете».

Но она должна была это знать. Все поддерживают иллюзию о том, что ей вот-вот станет лучше, и это удесятеряет страдания. И вот после нескольких разговоров со мной она наконец понимает это. Мы говорим о «Господе» (ее слово), и я направляю ее к Нему, а не к доктору за утешением и поддержкой. Она перестает бороться и говорит что-то наподобие следующего: «О, какое облегчение! Наконец-то я знаю, что меня ждет. И с этим ничего нельзя поделать».

В течение всего дня я прихожу по ее первому требованию, любовно делаю все, что нужно делать по уходу за ней, обнимаю ее, целую, и она говорит:

– Я рада, что они приписали тебя ко мне.

– Меня не приписали, – отвечаю я. – Я здесь, потому что я люблю вас.

– Ты мне нравишься, потому что ты добра и заботлива, и я чувствую в тебе любовь Иисуса, – говорит она.

И я говорю ей, что я люблю ее и что ее любовь ко мне и моя к ней – это Иисус, и поэтому мы чувствуем Его здесь. И она успокаивается и говорит, что осознает присутствие Господа, и я знаю, что это так, потому что мы просто вышли в открытое пространство, и между нами больше нет разделения, и ее сияющая душа предстает передо мной, а моя – перед ней, и мы глубоко понимаем друг друга без слов. Поэтому мы молимся вместе, и слова нам больше не нужны. Мы просто присутствуем. Я стою на коленях возле ее кровати, она прижимает мои руки к сердцу, и мы парим во свете. Когда входят ее родственники, первые их слова: «Что, что-то не так?» Просто смешно. Я говорю им, что все прекрасно, что мы просто молимся и что они сами могут видеть спокойствие Бабушки. Они говорят «Да благословит тебя Господь!» и «Спасибо», и я выхожу из комнаты. Бабушка говорит «Ты сделала для меня больше добра, чем любой врач». И я знаю, что она получила то, для чего две недели постоянно вызывала медсестру. Я знаю также, что это провинциальная больница и что ни ее родственники, ни кто-либо другой не помогут ей утвердиться в новой реальности. Все они убеждают ее, что она скоро поправится, рассказывают ей о внуках, которые ждут ее дома. Ей нужен кто-то, кто бы подтвердил, что она умирает, кто бы молился с ней, просто был с ней, чтобы она могла обратиться к Богу. Как может она принять смерть, когда никто рядом даже не признает, что она умирает?

Некоторое время я общалась только с людьми, которые были «на пути», которые по крайней мере стремились познать Бога. В течение трех лет я была директором ашрама, пока не обнаружила, что ничего не знаю. Затем три года я провела в Индии и в Соединенных Штатах. Я практически не почувствовала переход от этой святой жизни в гранитную не-реальность больницы. И там, и там мой ум оставался свободным в одних местах и привязывался в других. Но больница оказалась идеальным учителем. Там, где окружение не подтверждало реальности Бога, я должна была искать истину в себе, не опираясь на внешний мир. Я должна была жить в ней и быть ею. Никакие слова, никакие идеи не могли заменить ее здесь. Ничто, кроме подлинного, ничто, кроме безусловной любви, здесь вообще не реально. Люди всегда открываются ей, поворачиваются к ней, как цветы к солнцу. Вы не можете имитировать любовь, общаясь с глухой старушкой, которая выжила из ума настолько, что не знает, как пройти в ванную.

Одна интересная особенность работы с существом в старом теле состоит в том, что оно не имеет ни малейшего представления о том, за кого вас принимать. Вы можете стать для старого человека матерью, дочерью, священником, нянюшкой. Но они окунаются в вашу любовь. Они не бывают слишком старыми или слишком больными, чтобы не почувствовать ее. Они устремляются к ней, как мошки к огню. Они знают свет. Чем большая тьма их окружает, тем быстрее они устремляются к свету. Я много работаю с пожилыми. (Недалеко от больницы находится богадельня, прикрепленная к ней.) Для них важнее отказаться от своей обычной роли, чем для людей, которые обычно попадают в больницу.

Итак, если у вас есть какое-то место для меня в вашем Проекте по работе с умирающими, я бы хотела работать в нем и учиться. Могу ухаживать за лежачими больными.

С Божьей любовью,

Марджи Коэниг.

Вы боитесь смерти потому, что верите, что родились. Но кто тот, кто родился? Кто тот, кто умирает? Посмотрите внутрь. Какое было у вас лицо до рождения? На самом деле вы то, что не рождается и не умирает. Откажитесь от того, кем вы себя считаете, и станьте тем, кем вы всегда были.