— Не сейчас, не сейчас, на экзамене нужно было все это написать, или хотя бы половину.
— Но мне сказали, что черновики тоже проверяют, — робко сказала я.
— А что, есть черновики? Что в них проверять? Косвенно видно, что ты решала сама, но — КОСВЕННО! Понимаешь ты это, глупая девчонка?
Он сказал, что попытается что-нибудь сделать, но с ним и разговаривать не стали.
Так я освободилась раньше, чем ожидала, и могла гулять, сколько угодно — для поступления в технический институт я знала достаточно.
Теперь, с большого расстояния, я вижу, насколько не была готова к самостоятельной жизни. До сих пор не пойму, что помешало мне каждую решенную задачу оформить набело — ведь я знала, что именно так и нужно делать. Время проскочило как-то незаметно, и когда я спохватилась, было поздно. Так рухнула моя мечта об учебе в главном ВУЗе страны. И винить в этом некого — сама виновата, но горечь поражения надолго захватила меня, и даже сейчас иногда я пытаюсь понять тот ступор, который овладел мною на экзамене. Ответа я не нахожу.
Потом был экзамен по физике в технический ВУЗ, куда меня уговорили пойти родственники, аргументируя тем, что этим шагом я продолжу семейную традицию — стану одной из них, потому что вся моя родня училась в этом институте. Получив свою законную пятерку по физике, я стала студенткой и отправилась на дачу в Подмосковье.
Вернувшись в Москву, я обнаружила, что меня ждет письмо от «очкарика». Он не поступил и уехал домой, а перед отъездом заходил к моим и спрашивал обо мне. В письме было объяснение в любви и его адрес с просьбой писать. Меня это письмо окрылило! Я не влюбилась в «очкарика», но было так приятно, что вот, кто-то обо мне думает, хочет меня видеть и получать от меня письма… Что ни говорите, а это замечательно — знать, что ты способна вызвать чувство.
Так начался мой первый институтский год. Мальчик мой писал мне ежедневно. Иногда письмо приходило в двух или даже трех пронумерованных конвертах. Никто в общежитии не получал столько почты, как я. Письма он писал мне чудесные. Он был, в самом деле, очень способный филолог, писал замечательные стихи, рядом с которыми мои выглядели жалким рифмоплетством, вроде тех ублюдков, которые сочиняла Марютка в «Сорок первом».
Что это было? Я не влюбилась в него — я заболела им. По сотне раз я перечитывала его письма и тратила долгие часы на письма к нему. Я знала его письма наизусть, когда у меня случалось плохое настроение, я начинала читать их, и мне становилось легче. Это не было любовью. Просто этот мальчик, видимо, являл собой именно тот тип мужчины (он должен был стать им, со временем ), который наиболее подходил мне для совместного бытия.
Его письма и весь этот почтовый роман не мешали мне крутить романы вполне реальные и даже потерять невинность, впрочем, скорее, в результате стечения обстоятельств, чем из-за страсти. Я не теряла аппетита и сна, ходила на вечера и вечеринки, занималась в театральной студии — жила насыщенной жизнью столичной студентки, но ждала каждого письма с замиранием сердца, а читала вновь полученные письма с повлажневшими глазами, то и дело заливаясь жаром и восторгом.
На следующий год он решил не рисковать и поехал поступать на Западную Украину. Там он с легкостью поступил, и обратный адрес на конвертах с его письмами изменился.
Может быть, это и смешно, но мальчик этот приложил, сам того не подозревая, руку к формированию меня как личности. Нескольких человек я выделяю в своей жизни, как людей, повлиявших на этот процесс, и этот ребенок был одним из них. Он был гораздо начитаннее меня, а главное, он был начитан иначе. От него я впервые услыхала слова «серебряный век» и узнала стихи Мандельштама, Пастернака и Цветаевой… Он был необыкновенным мальчиком, и я потихоньку все больше и больше прикипала сердцем к нему, хоть нас и разделяли многие километры.
Глава 7.
Первый курс был, более или менее благополучно окончен, наступило время ехать на практику в Калининскую область. Там, возле Вышнего Волочка, в лесу на берегу озера, была институтская база отдыха, где и проводились практические занятия. Парней поселили в палатках, а девочек — в только что отстроенные деревянные домики, такие сырые и холодные, что спать мы ложились одетыми чуть ли не в куртки. Да и в палатках было не лучше. Лето было дождливое, холодное, одежда и постели набухли сыростью, но, несмотря на это, я провела там, самое лучшее лето в моей жизни.
Во— первых, лес, русский лес -березы, осины, ели и сосны. Лес стоял по берегам почти абсолютно круглого озера, и деревья отражались в неподвижной воде, из-за чего все краски были размыты, как на полотнах импрессионистов, мир вокруг был сине-зелено-золотым, расчерченным красными штрихами сосновых стволов, а еловая хвоя оттеняла этот сияющий батик своей темной сумрачностью.
Лес был неподвижен. Ветра не бывало никогда. Все замерло и, казалось, заснуло навсегда, если бы не пение птиц и хлюпанье воды в озере.
В центре озера мок остров, заросший кустами и камышом, а между ним и нашим берегом слегка покачивалось на неподвижной, как и все вокруг, воде поле кувшинок.
Для меня все это было такое новое, никогда не виданное, что больше ничего меня и не занимало. Я часами просиживала на деревянных мостках, далеко выдававшихся в озеро, слушала хлюпанье воды, голоса птиц, смотрела на эту, выполненную в неярких красках, картину и хотела просидеть так всю жизнь, чтобы в голове не было ничего, кроме стихотворных строчек (и я там много написала стихов), чтобы из звуков только этот хлюп, эти птичьи голоса, неподвижность и тишина.
