– Как уговаривались, – теперь голос капитана звучит особенно мягко, – штука баков, новый паспорт и авиабилет. Одежда будет в машине на заднем сиденье. Свернешь в какое-нибудь тихое место и переоденешься… Там же твой багаж. Джентльменский набор преуспевающего холостяка.

– Героин и установка «град»? – без улыбки шутит Олег.

– Ничего криминального, – успокаивает капитан, – костюм от Версаче, костюм от Армани… Рубашки. Два галстука для приемов и демократичная джинса для импортных шлюх. Рейс в ноль пятьдесят. Ты успеваешь.

– Куда билет? – спрашивает Олег.

– Как и договаривались, Париж, столица мира. Неплохие бабки на кармане, счетец мы тоже тебе открыли, реквизиты в костюме.

– В каком? От Версаче или от Армани? – Олег иронически улыбается.

– Да не помню я. На месте разберешься. Поспишь в самолете, там коньяк подают и шампанское, шикарная жизнь. Завидую тебе, парень. Никогда не был в Париже. Ну, подумай, гнил бы всю жизнь в этой гребаной стране. А так – весь мир в кармане, а?

Олег молчит.

«Парень не жилец, ясно», – вспоминаю я слова Лапицкого, и мне становится страшно. Я должна сказать Олегу, что все это блеф, что не будет никакого Парижа, никаких шлюх в Булонском лесу, никаких молоденьких балерин, солисток парижского «Нового балета»… Но я не могу вымолвить ни слова. Лапицкий так убедителен в роли змея-искусителя, в роли хвостатого Мефистофеля, что я сама начинаю верить в недосягаемый Париж ив то, что люк на кухне будет открыт. Был ли он так же убедителен, когда говорил мне о другом Олеге – об Олеге Марилове, – лучшем друге, который погиб, может быть, только потому, что я осталась жива. Был ли вообще Олег Марилов его лучшим другом или просто членом конкурирующей организации, о которой необходимо собрать сведения? Или проштрафившимся подчиненным, ловко убежавшим в смерть и не сдавшим дела в установленном порядке? Я вспоминаю фотографию в квартире Лапицкого – горнолыжная идиллия, улыбающиеся молодые люди, – пожалуй, Лапицкий был искренен. Так же искренен, как сейчас, когда рассказывал актеру о костюмах в чемодане. Что я могу знать об искренности, я, всю предыдущую жизнь бесстрастно игравшая на чужих судьбах как на хорошо настроенном инструменте. Органе, например. Орган – это солидно, это размах. Просто голова идет кругом. Способна ли я на искренние чувства? Мертвый Эрик не беспокоит меня даже во сне… Способен ли капитан на искренние чувства? И кому из своих людей он может сказать: «Баба не жилица, ясно».

И главное – когда он это скажет?

Может быть, он уже сказал. Кому-то третьему, который дышит мне в затылок.

Как долго я буду орудием в чужой игре?.. И сколько еще человек в ней задействовано? Узнаю ли я когда-нибудь? Узнаю ли я когда-нибудь себя по-настоящему, вспомню ли?..

…Я еще долго ворочаюсь в бессонной постели и думаю о том, что где-то, совсем рядом, так же не спит Олег. Ночь перед казнью, когда заключенный все еще отчаянно надеется на помилование.

О капитане я не думаю.

Интересно, та женщина, погибшая в машине на шоссе, кем она была? И что бы она делала сейчас, если бы выжила и потеряла память? Если бы погибла я, а не она? Должно быть, Лапицкий так же пришел бы к ней в палату, и так же стал бы расставлять силки и капканы, и так же не верил бы ей. Но и загородного дома убитого Кудрявцева она бы не избежала, и унизительного следственного эксперимента тоже. А потом? Что было бы потом? Нашлось ли в ее жизни что-то такое, что позволило бы шантажировать ее так же, как сейчас шантажируют меня?

Или она была ангелом, любимой дочерью, нежной возлюбленной, профессиональным переводчиком с португальского, любительницей холодного борща? А может, она была иностранкой: ведь ее никто не ищет, ее никто не опознал, так сказал капитан…

В любом случае, она была другой. Она не позволила бы делать с собой то, что сейчас проделывают со мной…

Вздор, Анна, здесь все говорят о твоей циничной хватке, о твоей залихватской прошлой жизни. Вздор, вздор, вздор, ты обязательно все вспомнишь и почувствуешь себя среди этих заигравшихся вероломных людей как рыба в воде. И не захочешь никуда уходить.

Со временем все станет на свои места. Нужно только подождать. Черт, забыла выпить таблетку…

Я поднимаюсь и в полной темноте ищу на столе начатый пузырек с таблетками, теми самыми, что призваны помочь моей загулявшей памяти вернуться. Ими меня регулярно снабжает Виталик – патронажная сестра по совместительству. Иногда меня подмывает сунуть в рот целую горсть – может быть, процесс ускорится. Принимать эти безобидные круглые шарики – моя добрая воля. «Ты можешь не делать этого, можешь, если боишься, но это последнее слово в медицине, однократный прием активизирует нужные центры головного мозга, только и всего, – наставительно говорит мне Виталик каждый раз. – Решай сама. Хотя на твоем месте я бы воздержался вспоминать свою прошлую жизнь: за тобой столько грехов, за тобой такой хвост тянется, что не обрадуешься».

Итак, все в курсе моей прошлой жизни, даже шофер. Все, кроме меня.

Я нахожу таблетки на столе, глотаю одну – и слышу шорох в коридоре. Несколько секунд я прислушиваюсь, а потом подхожу к двери и распахиваю ее настежь.

За дверью стоит Олег.

– Можно к тебе на минутку? – спрашивает он. Неплохое начало, как раз в духе затянувшейся вечеринки на даче, куда все приезжают в надежде переспать друг с другом.

Откуда я знаю о вечеринках на дачах?

– Можно?

– Да, конечно, входи.

После пощечины в гараже мы ни разу не разговаривали, он даже не смотрел в мою сторону, и только в напряженной спине я читала по буквам: «Сука, сука, сука. Продажная сука».

– Не могу заснуть.

Еще бы тебе заснуть, когда маячит утро перед казнью.

– Я тоже.

– Прости меня, – Олег непривычно тих, и даже голос – роскошный, хорошо поставленный голос – изменяет ему. Как будто уже готовится навсегда покинуть бесполезное тело.

– За что? – Я искренне удивляюсь.

– Тогда, в гараже. Я верю, что ты хотела мне помочь.

– Ты тоже прости меня. Теперь удивляется он:

– За что?

– Ну, не знаю… За то, что надежда была лишний раз обманута. Не стоило так поступать с ней. Я просто хотела что-то сделать для тебя. Ты веришь? – Боже мой, ну почему мне так важно, чтобы он поверил?.. Почему мне так важно, чтобы он поверил именно сейчас, когда наши жизни – и его и моя, – ничего не стоят?..

– Да. Я верю. Но теперь это не имеет никакого значения. У тебя есть курево?

Конечно же, у меня есть курево, Лапицкий из особого расположения ко мне исправно снабжает меня «Житаном», должно быть, этот маленький женский каприз гирей висит на финансах капитана.

Я выбиваю сигарету из пачки, протягиваю ее Олегу и предупредительно щелкаю зажигалкой, как какая-нибудь вышколенная официантка в навороченном кабаке. Нужно вживаться в сегодняшнюю роль на банкете, независимо ни от чего трезво думаю я. И все-таки говорю Олегу:

– Ты же вроде не куришь?

– Раньше не курил. Связки берег. Теперь все равно. Думаю, они больше мне не понадобятся, – он жадно и неумело затягивается.

– Все будет хорошо, – говорю я, только для того, чтобы что-то сказать.

– Конечно, – говорит он, только для того, чтобы что-то сказать, – я надеюсь на это, как последний дурак.

– Не в их интересах тебя подставлять.

– Они меня уже подставили. Скажи, ты будешь там для того, чтобы потом, когда все кончится, пристрелить меня? – Он тщательно подбирает слова, он хочет застать меня врасплох этим своим вопросом: стандартный психологизм всех псевдоэкзистенциальных пьес, в которых он принимал участие.

– Нет. Может быть, кто-то другой, – я тщательно подбираю слова, как раз в духе стандартного психологизма.

– Зря я отказывался от сигарет, – мужественно говорит он, глотая дым. – Отличная вещь, и в башке легко.

– Еще не поздно начать.

– Ты думаешь?

– Конечно.

– Это французские сигареты? – Он кивает на пачку с белым летящим силуэтом женщины на ярко-голубом фоне.