Послышались два легких шага. Ребенок закряхтел, когда тетя Хэрриет взяла его на руки. Она подошла к двери, откинула задвижку и остановилась на пороге.

— Я буду молиться, — сказала она. — Да, я буду молиться. — Она замолчала и потом продолжала более твердым и жестким голосом: — Я буду молить Бога ниспослать в этот ужасный мир милосердие и жалость к слабым, любовь к несчастным и неудачливым. Я спрошу его, действительно ли это его воля, чтобы страдало дитя и была проклята душа его из-за маленького порока на теле… А еще буду молить его, чтобы сердца самодовольных ханжей были разбиты…

Дверь закрылась, и я услышал, как она медленно прошла мимо по коридору. Осторожно вернувшись к окну, я увидел, как она покинула дом и бережно положила сверток в повозку. Несколько мгновений она стояла, глядя на него, затем отвязала лошадь, влезла на сиденье и взяла сверток на колени, придерживая его одной рукой и прикрывая плащом.

Она обернулась и так запечатлелась в моей памяти навсегда. Ребенок, лежащий на изгибе руки, как в колыбели, полураспахнутый плащ, верх коричневого обшитого шнуром креста на ее тускло-желтом платье и невидящие глаза на окаменевшем, обращенном к дому лице…

Потом она тряхнула вожжами и уехала. За моей спиной в соседней комнате отец продолжал свою речь:

— Это ересь! На попытку подмены еще можно смотреть сквозь пальцы: у женщин в такой момент иногда бывают странные идеи. Я был готов не обратить на это внимания, конечно, при условии, что о ребенке уведомят. Но ересь — это совершенно другое дело. Она не только бесстыдная, но и опасная женщина. Я никогда бы не поверил, что твоя сестра способна на такую безнравственность. Как могла она подумать, что ты будешь ей потворствовать, когда известно, что ты сама дважды должна была приносить покаяния. Проповедовать в моем доме ересь! Этого спускать нельзя.

— Может быть, она не понимала, что говорит, — раздался неуверенный голос матери.

— Пора бы ей это понять. Наш долг проследить, чтобы она поняла.

Мать начала было отвечать, но голос ее дрогнул, и она заплакала. Никогда раньше я не слышал ее плача и не видел ее слез. Отец продолжал объяснять необходимость Чистоты не только в мыслях, но в душе и в поведении, и особенно важность всего этого для женщин. Он все еще говорил, когда я тихонько на цыпочках удалился. Мне, конечно, было очень любопытно знать, что за «мелочь» оказалась неправильной у ребенка — может быть, это просто был лишний палец на ноге, как у Софи. Но этого я так и не узнал.

Когда на другой день мне сообщили о том, что тело тети Хэрриет нашли в реке, ни о каком ребенке речи не шло…

Отец включил имя тети Хэрриет в наши молитвы того дня, когда пришло это известие, но позже никто никогда о ней не упоминал. Как будто ее стерло из памяти у всех, кроме меня. А мне она запомнилась настолько ярко, что приобрел зрительный образ даже тот момент, когда я только слышал ее: женщина с поднятой головой и выражением безнадежности на лице и еще звучный голос: «Я не опозорена, я всего лишь побеждена». И, конечно, тот последний миг, когда я видел ее из окна, а она глядела на наш дом.

Никто не рассказывал мне, как она умерла, но я сам догадался, что это вовсе не случайность. Я многого не понял из того, что подслушал, но все-таки это было самым тревожным событием из всех, с какими мне доводилось сталкиваться до тех пор. Оно испугало меня. Я почувствовал неуверенность в собственной безопасности, причем почему-то гораздо большую, чем после истории с Софи. Несколько ночей подряд мне снилась река, в воде тетя Хэрриет, она прижимает к груди белый сверток, а волосы ее струятся по воде и колышутся вокруг бледного лица с широко открытыми невидящими глазами. Я был очень напуган…

Все это произошло только из-за того, что ребенок немного отличался от других детей. У него оказалось что-то лишнее или не хватало чего-то, так что он не соответствовал в точности Определению. Была какая-то «мелочь», которая делала его не совсем правильным, не совсем таким, как другие…

«Мутант», — сказал мой отец. Мутант. Я вспомнил выжженные на досках надписи, речь странствующего проповедника… Какое презрение звучало в его голосе, когда он гремел с кафедры: «Да будет проклят Мутант!»

Да будет проклят Мутант… Мутант — враг не только всего человечества, но и всех Божьих тварей и растений. В нем семя Дьявола, неустанно стремящегося к размножению, дабы разрушить божественный порядок и превратить нашу землю, оплот воли Божьей в мире, в край без закона, как на юге, где, как говорил дядя Аксель, — растения, животные и почти все человеческие существа производят на свет искажения. Где правильная природа уступила место неузнаваемым существам, где пышно разрастаются чудовищные растения и где дух Зла издевается над Господом Богом, воплощая в жизнь непристойные фантазии.

Всего лишь маленькое отличие, «мелочь», была первым шагом к этому… Я очень усердно молился в те ночи.

— Боже, — просил я, — пожалуйста, позволь мне быть таким, как все люди. Я не хочу быть другим. Сделай так, чтобы утром я проснулся таким, как все. Прошу тебя, Боже, сделай это. Ну пожалуйста!

Но утром, когда я начинал проверять себя, я быстро соединялся с Розалиндой или с кем-нибудь другим из наших и понимал, что молитва ничего не дала. Я снова должен был встать с постели таким же, как лег в нее накануне, а потом идти в большую кухню и садиться завтракать за стол лицом к надписи, которая перестала быть просто частью обстановки комнаты и, казалось, таращилась на меня словами: «ПРОКЛЯТ МУТАНТ ПЕРЕД БОГОМ И ЛЮДЬМИ!»

И страх мой не проходил…

На шестой день, после того как пять ночей молитв ни к чему не привели, дядя Аксель поймал меня на выходе из-за стола и сказал, чтобы я помог ему чистить плуг. Мы поработали часа два, а потом он объявил передышку, и мы вышли из кузницы посидеть на солнышке, привалившись к стене. Он дал мне кусок овсяной лепешки, и некоторое время мы молча жевали. Потом он сказал:

— А теперь выкладывай.

— Что выкладывать? — тупо спросил я.

— Что с тобой случилось такое, что ты последние дни выглядишь больным. Что тебя тревожит? Кто-нибудь узнал о вас?

— Нет, — ответил я, и лицо его просветлело.

Тогда я рассказал ему о тете Хэрриет и ее ребенке. Договаривал я сквозь слезы: такое было облегчение поделиться с кем-нибудь этой историей.

— Это все ее лицо, когда она отъезжала, — объяснил я. — Я никогда ни у кого не видел такого лица. Мне оно все время чудится в воде.

Кончив говорить, я поднял глаза. Лицо дяди Акселя было угрюмым, уголки рта опустились, он был мрачен, как никогда.

— Так вот оно в чем дело. — Он покивал.

— Все из-за того, что ребенок был не такой, — повторил я. — И Софи тоже была не такая… Я раньше не понимал как следует… Дядя Аксель, я боюсь… Что сделают со мной, когда узнают, что я другой?..

Он положил руки мне на плечо.

— Об этом никто никогда не узнает, — снова повторил он мне. — Никто, кроме меня, а я — не страшно.

Но теперь эти слова не утешали, как раньше.

— Но ведь один замолчал, — напомнил я. — Может быть, его обнаружили?..

Он покачал головой:

— На этот счет, Дэви, можешь быть спокоен. Я выяснил, что примерно в то время, как ты говоришь, погиб один мальчик. Его звали Уолтер Брент, девяти лет от роду. Там валили лес, а он рядом дурачился, и его, беднягу, зашибло деревом.

— Где это было? — спросил я.

— Миль девять или десять от нас, на ферме у Чиппинга.

Я постарался вспомнить направление. Да, ферма Чиппинга подходила, и случай был как раз такой, какой соответствовал внезапному необъяснимому молчанию. Без всяких плохих чувств к неизвестному Уолтеру я надеялся, что все объяснялось именно этим. Дядя Аксель заговорил снова:

— Нет никакого резона, чтобы кому бы то ни было вас обнаружить. По вам ничего не заметно. Они узнают только в том случае, если вы сами им это позволите. Учись следить за собой, Дэви, и они ничего никогда не узнают.