Сегодня и так достаточно большой миграционный поток очень слабо контролируется. В результате притока рабочей силы из других стран происходит сокращение рынка труда, снижение уровня заработной платы коренного населения, ущемление трудовых прав российских граждан, рост безработицы, нарушение этнического баланса населения, ухудшение криминогенной и санитарно-эпидемиологической обстановки[41]. Особого внимания заслуживает то, что эмигрантами совершается множество преступлений: изнасилования, торговля наркотиками, убийства, грабежи и т. д. Если эти мигранты еще и активно размножаются в чужой стране, они тем самым рождают общественную маргинализацию. Так, дети этих мигрантов идеологически интегрируются в господствующую потребительскую культуру, а их родители не могут заработать столько денег, чтобы данная интеграция произошла не только идеологически, но и фактически. Выполнять ту же работу, что их родители, дети не хотят. Уровень притязаний мигрантских детей возрастает, а их материальный достаток вступает в противоречие с притязаниями. В таком случае они пополняют уличные банды и множат преступность. То же самое следует сказать и про подростков, относящихся к коренному этносу, которые хотят, но не могут интегрироваться в соблазнительное потребительство; последнее размывает границы легитимного поведения и вносит неясность в их репрезентацию. Когда в стране существует не одна из этих групп, а обе, преступность растет благодаря как тем, так и другим. Когда готовых работать за еду мигрантов становится мало, когда их притязания возрастают, стране становится необходимо завозить новое поколение еще пока не соблазненных потребительством мигрантов для «черной» работы, которое, в свою очередь, поспособствует усилению описываемой тенденции, связанной с их детьми. Круг замыкается.
Как мировая корпоратократия, экономически закабаляющая страны третьего мира и вынуждающая их население искать труд за границей, так и сами обездоленные мигранты являются номадическими единицами. Между этими принципиально различными по статусу группами находится коренное население тех или иных принимающих поток эмигрантов стран. Если для первых пространство утратило всякое значение, перестало быть хотя бы минимальным барьером, то для вторых его преодоление затруднительно, но неизбежно. Для одних номадичность — проявление безграничной свободы. Для других номадичность — вынужденная мера против голодной смерти. Одним она дает возможность дематериализовываться, преодолевать любые препятствия и олицетворять собой анонимную мировую власть. Для иных она символизирует невозможность приспособить к своим нуждам родную землю. Одни с радостью летают первым классом. Другие, преисполненные раздражением и недовольством, вынуждены зачастую путешествовать тайком, нелегально и совсем не на тех транспортных средствах, на которых проявляют свою мобильность люди «первого класса». Локальность — признак закабаления, связанности по рукам и ногам и беспомощности. Но и понятие мобильности имеет различный и даже противоположный смысл для находящихся у подножия и для восседающих на вершине новой иерархической системы. Вероятно, среди коренного населения, сжатого номадичными мигрантами и экстерриториальным капиталом, будет возрастать ненависть как к корпоратократии за ее вмешательство в их экономику, так и — в особенности — к пришлым людям, живущим на чужой земле и следующим своим законам и правилам. Так что неудивительны вспышки национализма, кризис мультикультурализма и ряд межстрановых конфликтов. Глобализация, характеризующая себя сломом последних барьеров для движения глобального капитала, способна показать свою другую сторону, изнанку, в соответствии с которой возникнут новые барьеры для мигрантов «низшего класса» — национализм, ксенофобия, законы о миграции и прочие методы сдерживания наплыва дешевой рабочей силы.
В общем, все это ведет к еще большему углублению кризиса, охватывающего коренное население, и особенно усугубляет положение молодежи, формируя антистимулы для создания семьи и рождения детей. Мигранты ведь не только занимают рабочие места, не пользующиеся популярностью у местного населения, а своим присутствием создают условия, при которых работодатели скорее возьмут неприхотливых пришлых работников, чем местных. В том числе поэтому — из-за существования дешевой рабочей силы, а не только из-за статусной непрестижности — эти места не пользуются особым спросом у нормальной, а не потребительски ориентированной прослойки общества. За прекращением потока миграции и, соответственно, исчезновением создаваемой ею конкуренции последовало бы снижение безработицы среди коренных жителей и увеличение заработных плат местным рабочим, у которых уровень квалификации в основном выше, чем у мигрантов. Но этого прекращения не предвидится. Пока государство и работодатели заинтересованы в дешевой и бесправной рабочей силе, обеспечивающей экономию на социальной защите и снижение производственных издержек, существуют ниши для трудоустройства эмигрантов, в том числе незаконного. Другим весомым фактором наличия этих ниш является неблагополучная экономическая ситуация в странах исхода мигрантов, заставляющая их искать заработки за рубежом. Необходима защита национального рынка труда от бесконтрольного притока дешевой рабочей силы и усиление контроля за нелегальными мигрантами.
В результате молодежь условно делится на два класса, которые разделяет огромный разрыв в доходах: 1) консьюмеры, так называемая «золотая молодежь»; 2) малообеспеченное и даже бедное население. Самое примечательное то, что как первые, так и вторые не заинтересованы в семейной жизни и в рождении детей, что обязательно скажется на состоянии семейных ценностей в будущем и на демографическом развитии страны. Первых потребительская культура отвращает от ценностей семьи, а вторых — малообеспеченное положение. Конечно, разрыв в доходах выступает следствием не только массового распространения потребительства и недостаточной эффективности управления миграционными процессами рабочей силы, но и неэффективности государственной политики в целом и роста коррупции в среде государственных служащих разного ранга. Но и культура потребления, вместе с тем, играет свою роль в увеличении коэффициента Джини.
Потребительство и гедонизм работают на сокращение рождаемости; консьюмеризм не приемлет семейных ценностей, а придерживается индивидуализма, согласно которому жить надо в кайф и жить для себя, а не для семьи или детей. И даже в странах с высоким уровнем дохода населения, но в которых господствуют потребительские ценности, наблюдается демографический спад, поскольку потребительская культура делает свое дело даже там, где у людей есть материальная возможность обеспечивать детей. Поэтому стоит согласиться с утверждением А. Никонова о том, что если в прежние века регулятором рождаемости были эпидемии чумы и других болезней, то сегодня этим регулятором выступает приобретенный за счет развития техники и технологий комфорт, который декларирует жизнь для себя, а не для своих детей. Ранее зрелость и самостоятельность наступала годам к 16-ти, а сегодня она и в 30 может не наступить, что объясняется не только потребительскими тенденциями, но и спецификой информационной цивилизации, в которой от каждого специалиста требуется постоянно обновлять свои знания для того, чтобы идти параллельно развитию технологий; постоянно обучаясь, он испытывает дефицит времени на многое другое, в том числе и на семью. Так что закономерна демографическая стабилизация, выраженная в нулевом приросте, именно для развитых стран, наполненных комфортом[42]. Не согласимся только с положительной оценкой данных тенденций, высказываемой Никоновым. Тем более сейчас, в посткризисное время, уровень комфорта падает также и на Западе. Ячейкой общества всегда являлась семья, но теперь, с постепенной утратой социальности, ее легитимность ставится под сомнение, несмотря на то, что лишь семья способна быть общественной ячейкой; один человек, в отличие от семьи, не способен продолжать род, а потому необходим социальный скреп в виде семьи.
