Во многих отношениях эта стоическая «физика» грубее и проще субтильной метафизики Аристотеля с ее противоречиями и запутанными проблемами: стоики нуждались в свободном от противоречии нравственном миросозерцании для обоснования своего нравственного учения; они упрощали и разрубали затруднения теоретической философии в виду практического результата, в котором они видели истинное выражение Сократовой мудрости: жизнь, сообразная разуму, сообразная логосу, есть жизнь, сообразная истинной природе человека и всех вещей, ибо разум есть универсальное начало всего сущего; неизменная необходимость, неразрывная цепь причинности определяет роковым образом все, что случается; и человек подчинен этому року: он свободен лишь тогда, когда повинуется ему сознательно.
Человеческая душа есть частица или истечение мировой души, такое же πνευμα θερμον, κак и она, и так же распространена по всему телу человека, как та – по всему телу Мироздания; она телесна, ибо, как та – по всему телу мироздания; она телесна, ибо говорит Клеанф, ουσεν ασωματον συμπασχει σωματι,[94] или, как у Хрисиппа, ουδεν ασωματον εφαπτεται σωματοζ.[95] Душа бессмертна лишь относительно: она, правда, переживает тело, но при общем воспламенении погибает.
Человек как разумное существо есть цель и первый предмет попечений Промысла. Разум по природе господствует в его душе. Человек наделен способностью познавать истину, укрощать свои низшие страсти и вожделения; он создан для духовного совершенства, для разумной жизни. Наконец, человек создан для общежития: ибо во всех людях живет один и тот же божественный разум. Мудрый, следующий разуму в своей жизни, один свободен, будучи внутренне солидарен со всемирным Логосом; он один блажен как Бог, он царствует над миром. Физика стоиков заключает в себе религиозно-философское обоснование их этики.
Мир не есть сумма единичных чувственных созданий, но органическое целое, оживленное единым божественным разумом. А человек особенно причастен этому божественному разуму, хотя и он всецело зависит от мирового целого, часть которого он составляет. Отсюда вытекает основная мысль стоической этики: человек должен сознательно, разумно познавать свое место и назначение в мироздании; он должен познавать, какое поведение сообразно его природе и его естественному отношению к другим существам – ομολογουμενωζ τη φυσει.[96]
Таким образом, человек должен сознательно и произвольно сообразовываться с тем, что он есть по природе.
Он есть животное, разумное существо, по природе предназначенное для общения с себе подобными (ζψον πολιτιχον). Ρледовательно, он должен, во-первых, жить сообразно естественной цели животного, а не произвольным его целям (каковы, например, наслаждения); во-вторых, сообразно естественной цели разумного существа, не подчиняясь страстям, а следуя своей разумной природе; в-третьих – сообразно естественной цели, которую он имеет как органический член социального целого, сознающего свое нормальное отношение к ближним.
Идея универсального Логоса определяет собою этику стоиков, вытекающую из основ Сократова учения. «Жить сообразно природе» значит «жить сообразно разуму» – сообразно истинному слову, которым зиждется природа; в этом – и счастье, и добродетель человека. Сама природа побуждает нас к такой жизни, внушая нам естественные нравственные инстинкты. Самосохранение есть естественное побуждение всего живого: поэтому всякое живое существо естественно стремится жить по своей природе, и только то имеет для него цену, что служит его самосохранению. Поэтому для человека как для существа разумного только то, что разумно, сообразно разуму, – имеет истинную цену! Только разумная деятельность есть истинная и добрая. Поэтому только добродетель есть благо для человека: в ней одной заключается его счастье (αυταρχη ειναι την αρετην προζ τηζ την ευδαιμονιαν); θ наоборот, – единственное действительное зло есть порок (χαχια). έтот принцип мы видели уже и у киников.
Все остальное – безразлично (αδιαφορον): ζизнь, здоровье, честь, имущество – не суть благо; смерть, болезнь, бесчестье, бедность – не суть зло. Кроме добродетели ничто не благо; все остальное хорошо лишь постольку, поскольку сообразно добродетели, способствует ей. В этом смысле испытания суть блага, и стоики рассматривают их, как упражнения в добродетели. Об этом вопросе написано много рассуждений, частью искренних и красноречивых, частью напыщенных. «Calamitas virtutis occasio est, – говорит Сенека, – bonus vir omnia adversa exercitationes putat».[97] Никто не может быть несчастнее того, с кем никогда не случилось несчастья: он не имел возможности испытать себя.
Не следует, однако, думать, чтобы стоики вполне сходились с киниками в совершенном отвержении всех относительных внешних благ. Уже Зенон признавал возможность относительной расценки самых безразличных предметов: например, здоровье и богатство сами по себе безразличны; но было бы безумно предпочесть им болезнь и бедность, если бы мы имели выбор между ними. Позднейшие стоики пошли в этом отношении еще далее: тут у них целая казуистика, похожая на иезуитские уставы, где сделана расценка даже самых безразличных поступков. В общем они разделяли «безразличные предметы» на три разряда: вещи, заслуживающие предпочтения (προηγμενα), νапример, богатство, здоровье, красоту, хорошие способности; вещи нежелательные (αποπροηγμενα), κак бедность, бесчестие, страдания, и, наконец, вещи совершенно безразличные, не имеющие никакого значения.
Исследуя вопрос о высшем благе, стоики всего сильнее нападали на гедонистов и Эпикура, полагавшего его в удовольствии. Удовольствие есть страдательный аффект, некоторое возбуждение, независимое от разума, возмущающее ясность его сознания. Поэтому оно не может быть целью или благом для разумного существа. Природа внушила тварям инстинкт самосохранения, а не похоть удовольствия: это последнее является не целью, а лишь последствием, наступающим за нормальным удовлетворением естественных потребностей. Клеанф признавал его даже противным природе разумного существа, несообразным с нею. И если другие стоики не заходили так далеко, все они полагали истинное счастье в свободе от страстей, в спокойствии духа.
Стремление к добродетели есть закон человеческой природы. Познавая ее, мы сознаем этот закон как свой долг. Но так как наряду с разумными, добрыми инстинктами в нас шевелятся неразумные аффекты, страстные движения, то добродетель принимает характер борьбы с противоестественными, противоразумными страстями и вожделениями. Мы должны вырвать с корнем эти болезни нашей души, чтобы достичь бесстрастия и подчинить свою волю разуму, знанию истины. Религиозная покорность пред необходимым провиденциальным порядком, единообразным законом, господствующим в ней, соответствует внутренней свободе разумного словесного духа, который сознает свою солидарность с единым вселенским разумом и чувствует свою связь с единым божественным целым Вселенной. Все хорошо, что от разума, от Бога, живущего в нас и осуществляющегося в мировом порядке. Все зло сводится в конце концов к неведению, к неповиновению разуму, к отвращению от разума.
Добродетель есть, таким образом, и знание, и крепость (ισχυζ, χρατοζ) δуха – επιστημη χαι ασχησιζ θли επιστημη χαι τεχνη. Βсе добродетели основываются на познаниях (θεωρηματα) θ осуществляются, когда человек соглашается с этими познаниями, дает им согласие своей воли (συγαταθεσιζ). Κорень всех добродетелей, по мнению Хрисиппа, есть мудрость; и все они суть лишь проявление одного и того же неизменного благого настроения (σιαθεσιζ) χеловека. Поэтому, где одна добродетель, там все добродетели, где один грех, там – все грехи. Частные же добродетели выводятся из понятия человеческой деятельности. Эта деятельность обнимает в себе познание, понимание вещей, перенесение того, что кажется человеку злом – опасностей, страданий, утомления и т. д., сопротивление страстям и пожеланиям, наконец, отношения к другим существам. Сообразно тому есть четыре добродетели: рассудительность (φρονησιζ), μужество, самообладание, справедливость. Только настроение делает исполнение должного (τοχαθηχον) δобрым, добродетельным поступком; а если этого настроения нет, то хотя бы поступки и казались сообразными природе, они все-таки – не добродетельны.
