Присев на корточки, оттого что плохо держалась на ногах, Соня вдруг услышала рядом два знакомых взволнованных голоса.

— Я уйду из этой дурацкой школы, от этих идиотов, иначе я сорвусь и попаду в психушку. — Это был Боб Катырев, его голос Соня признала бы из тысячи.

— У тебя странный ум, Боб, книжный, — прошептала, оглядываясь по сторонам, Лина. Соню, затаившуюся у их ног, Лина и Боб не замечали. — Неужели ты не понимаешь, что в другой школе будет другая Вика, другой Колюня, другая Олимпиада Эдуардовна, но они все равно будут, потому что все они продукт системы… — Она еще понизила голос: — Система никуда не делась и не денется еще долгое время, и ты, Боб, должен научиться жить в ней, а то погибнешь, как тебе пообещала Вика…

— Что же мне, отказаться от самого себя? Как ты? Ты взаимодействуешь с ними, извини, как последняя дура. И, как заметила незабвенная Олимпиада Эдуардовна, корешуешься с Пупониным и Семушкиной.

— Ах, Боб, — с сожалением посмотрела на Бориса Лина, — мы с тобой не в дворянском собрании. Пойми, не хочется навлекать на себя неприязнь, вот и приходится прикидываться газонной травкой. И поверь, чтобы выглядеть дурой, нужно быть очень умной. Ну, пошли, их раздражает, когда мы вместе. Не стоит подставляться, давать повод чесать языки. Ты же умница…

Лина за рукав потащила Бориса к двери, ведущей в коридор, так и не обратив внимания на Соню.

«Почему я родилась уродиной? — смахивая непрошеные слезинки, думала Соня. — Почему я не такая умная и красивая, как Лина? Почему вообще я не такая, как все? Никогда не получается у меня нормальная прическа, чтобы волосы не торчали, как сухие колосья из снопа. Мне легче исчезнуть с лица земли, чем броситься на шею к Борису Катыреву, как это сделала при всех развязная Семушкина. Если бы я выпрыгнула из собственной кожи… все равно ни за что не освоила бы науки подергивать плечиком, вилять задом и строить глазки мальчишкам. И перекидываться колкостями и хамскими словами, словно мячом, и легко прыгать через козла в физкультурном зале, и уверенно отстаивать свою точку зрения в споре, и многое, многое другое… И значит, быть мне всегда отшельницей, забытой всеми и одинокой. И не то, что Борис Катырев, никто и попроще никогда не полюбит меня…»

Усердно вытерев слезы, Сонечка поднялась, размяла затекшие в неудобной позе ноги и, сгорбившись по-старушечьи, отправилась на следующий урок.

Впереди предстоял еще длинный безрадостный день…

Ввалившись в дом, Вика с такой силой хлопнула дверью, что откуда-то сверху посыпалась штукатурка. Все, по очереди, жалкие грязные кусочки известки она придавила ногой и с яростью растерла в порошок. С каким удовольствием она прихлопнула бы и размазала по полу эту кувалду Арину Васильеву вместе с ее дохлятиной Чумизой, при одном виде которой у Вики начинало щекотать в ноздрях и чесались руки. А уж как бы она покуражилась, будь ее воля, над красоткой Чижевской и мешком с мозгами Катыревым — тоже нашлись непорочные голубки. Давно пора лишить их невинности, да связываться с ними — греха не оберешься: у этих родители не дремлют, всегда на стреме. Как они все ей осточертели, даже Настена с Катюхой, шавки чертовы, таскаются за ней, прилипалы, а проку от них — ноль целых, ноль десятых. Послать бы их к Кирику с запиской, так ляпнут еще чего не надо. Надоели, все надоели…

Вика врубила маг на полную мощность, брякнулась в кресло и стала ждать, пока соседка забарабанит ей, разозленная, что музыка разбудила ее ребенка. Ничего, пусть привыкает, раз родился в обезумевшем мире, где все психопаты и садисты.

За стеной малец не возникал: то ли соседка поперла его гулять, то ли изменила тактику — перетащила драгоценное чадо в дальнюю комнату, давно бы так. Не будет больше голосить над ухом и днем и ночью. Когда враг сдается, охота воевать пропадает. Вика приглушила звук магнитофона. У самой голова раскалывается.

Последнее время она в школе сильно уставала и домой приходила злющая. Эта Чумизина нянька, тоже еще — вторая Арина Родионовна, прилично мотала ей нервы, пора было ее наказывать, да как, если Дикарик дал задний ход? Не положил ли он глаз на кого другого? С ним не соскучишься. Она-то, дуреха, блаженная, просияла, думала, он ее поджидает возле школы. А он шапочку свою спортивную как чулок на глаза натянул, морду в воротник спрятал, руки в карманах, стоит в одиночестве, дерево подпирает. Она с разбегу к нему на шею, но Дикарь, чокнутый, отшвырнул ее от себя, точно она мокрица или медуза слюнявая. Приказал: «Сгинь!» — а она на своей шкуре не раз испытала, что бывает, когда его приказания не исполняются. Кирик обижать умеет, да так, чтоб побольнее, чтобы сполна упиться унижением, на это он большой мастер.

Майкл Джексон пел, и Вика не заметила, как начала погружаться в дрему. Толчок изнутри, словно кто-то встряхнул ее, вынес на поверхность странную картину: Линка в обнимку с отцом из школы куда-то торопятся, Дикарь же, как только они проскользнули мимо него, смылся. Ох, она и дура ж дремучая, утешила себя, что Кир прогнал ее, потому что своих фраеров ждет, дела у них вечно какие-то, а он, может, Линку стерег, пастух а б в г д е!..

Ну и ладно, даже любопытно посмотреть, как эта интеллигентка пожарится на Дикариковой сковородке. Пусть попробует, как ей пришлось, пройти все круги ада, тогда пококетничает, поулыбается, да и папочка ее на вертеле покрутится. Небось еще не предчувствует, что его ждет, если полезет на Рембову компанию.

Вика даже развеселилась: вот потеха будет, на всю епархию! А Дикарику она отомстит. Она сумеет. Она половиком расстелется, но натравит на него самого Рембо. У нее получится, она, слава богу, не уродина и угождать умеет. Унижаться, оно, конечно, противно, ну ничего, от нее не убудет, зато насолит драгоценному Дикарику.

Но может, ей от ревности померещилось, что Кирилл Линку пас? Она-то его всю дорогу умоляла лишний раз прогуляться, да он все отнекивался, трухал глаза людям мозолить, а тут на тебе — перед самой школой столбом торчит, и хоть бы хны. Как понимать?..

Полыхая от злости и бессилия, Вика схватила телефонную трубку, позвонила по очереди Настене и Катюхе, наорала на них ни за что ни про что, велела вечером причаливать к их знаменитым скамейкам у дуба в скверике, куда к определенному часу стекались подростки со всего микрорайона, а сама села за уроки. Перед родителями и учителями она разыгрывала прилежание, иначе давно догадались бы, какой на самом деле образ жизни ведет примерная девочка. Отец наверняка убил бы ее, если б узнал, как она развлекается. Ему ж не положено по штату иметь дочурку, мягко сказать, с панели. Инструктор райкома партии, уже не правящей, правда, и даже на ладан дышащей, так тем более обязан, как жена Цезаря, быть вне подозрений.

Сам-то папочка не прочь вильнуть налево. Она в этом не сомневалась. Вешает матери лапшу на уши, мол, задерживается на совещаниях, а мать каждому его слову верит. Или не верит, да куда денешься? Все-таки квартира приличная, заказы выдают по средам и тряпками обеспечивают на распродажах, а летом в санаторий можно поехать. Не бросает же он ее, ночевать домой возвращается и не из дома — в дом тащит. Радости от их совместной жизни маловато, — да где ее отыщешь, эту радость-то?..

Мать быстро увяла, и постная она какая-то — кто на нее посмотрит? Одной куковать не сладко, а так все-таки мужик в доме и опять же — общественное положение…

К матери, единственной из всех, Вика испытывала жалость, а отец, хоть и видела его насквозь, все же вызывал у нее восхищение: ловчит, не попадается и, главное, никогда мать не оскорбляет. Делает вид, будто готов для нее в лепешку расшибиться, цветы и подарочки носит, да и ей кое-что перепадает. Ее-то отец по-настоящему любит, хвастается, что дочь у него красавица и умница, общественная деятельница в школе. И его стараниями все у нее есть: и шмотки импортные, и косметика, и маг, и видик, — а денег попросит, даст по секрету от матери. Чего же еще? Панин что надо! Раньше можно было и погордиться — в райкоме партии не последний человек, заведующим отделом обещали сделать. Но времена круто развернулись. Теперь лучше помалкивать, что отец у тебя партийный работник. Вот если бы депутат, как у Боба Катырёва, нынче в моде депутаты, они у власти.