– Чушь какая-то получилась, – сказала Лайзл и хотела было порвать испорченный лист.

– Нет! – По так резко остановило ее, что Лайзл даже вздрогнула. По продолжило уже потише: – У тебя все правильно и хорошо получилось. Правильно и хорошо…

И привидение опять всплыло к окошку под потолком.

Лайзл подумала о том, что привидение определенно соврало. Конечно же, По ужасно скучало по Этой Стороне. А еще Лайзл поняла, что каждый тонет по-своему. И что у каждого – свой воздух, без которого не обойтись. Даже у призраков…

Сто двадцать восьмой поезд на всех парах несся мимо мутновато-серых пейзажей, мимо черных растрескавшихся полей.

Уилл расплющил нос о стекло.

Лайзл опустила подбородок на колени и крепко заснула.

Узелок присматривал за девочкой.

По слилось с тенями на стенке и перестало шевелиться.

Пожилая дама с тростью обыскала последний из пассажирских вагонов и накинулась на полисмена, отчитывая блюстителя порядка за то, что упустил сумасшедшую девчонку с непонятной коробкой.

Мел читал газету, прихлебывая из чашки дымящийся шоколад. Стремительный экспресс нес его в город Клевер-Таун, где Мел собирался перехватить сто двадцать восьмой северный.

Левша проворным розовым язычком подчищала случайные капельки шоколада с его бороды.

Алхимик и Первая Леди стояли перед воротами дома тридцать один по Хайленд-авеню, куда, как им удалось выяснить, по ошибке отправилась коробочка с волшебством.

Некий черноволосый воришка, желавший попасть в город Удач-Вилль, стибрил с могилы умершего шесть серебряных монет.

Время двигалось вперед. Где-то в пучинах Вселенной сталкивались звезды, рождались и погибали планеты. В каждом закоулке, в каждой складочке бытия происходили удивительные чудеса.

И данный момент исключением не являлся.

Карета Августы Гортензии Корыст-Морбауэр, второй жены покойного Генри Морбауэра и мачехи его дочери Лайзл, выезжала из-за угла на Хайленд-авеню.

Дочь Августы, Вера, сидела против мамаши. Несмотря на большое количество пудры и густой слой румян, вид у нее был болезненно-бледный. Она никуда и никогда не выходила без макияжа и все равно выглядела каким-то головастиком, упакованным в кружево и меха.

– Последний раз говорю: прекрати ерзать! – рявкнула Августа на дочку.

– Простите, маменька, – пробормотала Вера. Хотя на самом деле просто не могла удержаться. Она вечно ерзала, когда ей делалось не по себе. А поди-ка сохрани душевное равновесие, когда матушка пребывала в настроении вроде теперешнего!

Все нынешнее утро Вера старалась вести себя тихо и по мере сил помогать. И это при том, что еще до зари матушка подняла с кровати, произнеся леденящие душу слова: «Маленькая мерзавка сбежала! Удрала! Исчезла!»

Потом они носились по городу в карете, громыхавшей колесами по мостовой, наблюдая в окошко, как разливался по улицам тусклый серый рассвет, и тщетно пытаясь хоть что-нибудь разузнать о беглянке. Все это время матушкино настроение только становилось все взрывоопасней. Августа орала, срывалась на визг, рвала на себе волосы, извергала отборную брань. Все пропало, кричала она, все пошло прахом, все катится в тартарары. И это было именно так. Даже картошка, испеченная стряпухой им на завтрак и заботливо обернутая в вощеную бумагу, оказалась решительно несъедобной, так что Августа, едва отведав, в ярости вышвырнула ее в окошко кареты.

Внешне Августа выглядела полной противоположностью Веры. Она была широкой, плоской и очень крупной, с толстощеким грубоватым лицом и мясистыми руками. Она тоже была облачена в сплошные кружева и меха, но казалась не головастиком, как дочь, а вполне взрослой жабой. И гнев отнюдь не красил ее. Когда она злилась, две крупные бородавки на лбу, казалось, наливались еще больше, словно она собиралась ими кого-нибудь забодать.

А сейчас Августа Гортензия была ох как сердита! Какое там, она пребывала на последнем градусе ярости! На таком, что бородавки на лбу чуть только не лопались. Даже Вера при виде них съежилась, отодвигаясь подальше.

Августа опасалась, как бы не пошло коту под хвост все то, что она выстраивала в неустанных трудах. Как бы не пришлось лишиться достатка и безопасности, которые она по крупице, по соломинке, по кирпичику отвоевывала у жизни. Прекрасный дом на Хайленд-авеню, молчаливая, вышколенная прислуга, приемы, выезд, наряды, роскошные трапезы, когда столы натурально стонали под тяжестью жаркого, запеканок, пудингов и пирогов, – и это когда половина мира страдала от голода! Как допустить, чтобы все это в одночасье исчезло, улетучилось прямо у нее из-под носа?

А ведь так и произойдет, если мерзкую девчонку не удастся найти…

Ее брак с отцом Лайзл состоялся, скажем так, из соображений обоюдного удобства. Первоначально Августа была домашней учительницей Лайзл. Она уже тогда успела возненавидеть мелкую дрянь, но выворачивалась буквально наизнанку, чтобы этого не показать, и даже сумела подвести Генри Морбауэра к убеждению, что станет его единственной дочке доброй и ответственной мачехой. Она ведь прекрасно понимала, что полюбить ее он никогда не полюбит. В сердце профессора по-прежнему царствовала только одна женщина – его первая жена. Августа знай хмыкала про себя, полагая, что эта особа была глупа настолько же, насколько красива. В доме имелись ее портреты, так вот, на всех без исключения она смеялась! Так, словно в этом дурацком мире существовало что-то смешное! И еще на портретах она была одета в простенькие платья из хлопка, хотя могла позволить себе самый дорогой атлас… Ну не дура ли, а?

Еще Августе было известно, что, невзирая на их с Генри Морбауэром законный брак, менять завещание в ее пользу профессор вовсе не собирался. В случае его смерти и дом, и несметное состояние Морбауэров полностью переходили к маленькой Лайзл. Маленькой, бледной и абсолютно недостойной подобных благ. Лайзл была такой же глупышкой, как и ее мать. Совсем маленькой ей нравилось танцевать под дождем, вы только подумайте! И ведь она действительно танцевала! Угробила при этом пару отличных шелковых тапочек. Ну не дура ли, а?!

Нет, надо было пойти по пути наименьшего сопротивления и прикончить не только Генри Морбауэра, но и его так называемую наследницу. Августа подумывала об этом, но убоялась возможных подозрений. Медленное угасание мужчины средних лет вряд ли кому-нибудь придет в голову объяснить действием яда, особенно если давать яд очень постепенно, по ложечке, подмешивая мужу в суп на протяжении целого года. (Августа считала себя женщиной многих достоинств, и одним из этих достоинств несомненно было терпение.) Но когда следом за отцом внезапно умирает ребенок… Вот это уже могло вызвать ненужные пересуды!

В какой-то момент Генри отправился в больницу, а там, спустя известный срок, и скончался. После этого Лайзл заперли на чердаке, а Вера Корыст была представлена адвокатам и бансковским управляющим как Лайзл Морбауэр – и стала законной владелицей состояния таких размеров, что даже Августе понадобилось бы несколько жизней, чтобы его промотать.

Однако сегодня – о черный день! – маленькое чудовище ускользнуло из заточения, и блистательный план, выношенный, взлелеянный, доведенный в тяжких раздумьях до истинного совершенства и осуществленный со всем бережением скульптора, ваяющего хрупкую ледяную скульптуру, – этот план приблизился к трагическому краху.

Бородавки у Августы на лбу сделались похожи на брюшко рыбы-ежа, когда она надувается, и уже в который раз за это несчастное утро из ее горла вырвался форменный рев:

– Мы обязаны ее разыскать!

– Да, маменька, – покорно согласилась Вера.

– Не то она нас разорит!

– Конечно, маменька.

– Хватит уже соглашаться с каждым моим словом, ничтожество! Слушать противно!

– Как скажете, маменька…

Августа закатила глаза и сквозь зубы выдала такой словесный шедевр, что Вера забилась в угол кареты, а ее лицо приняло еще менее вдохновляющий оттенок бледно-зеленого цвета.