– Вы чего, госпожа, шумите? Отец настоятель почивать изволят и будить не велели.

– Давай буди его. Дело важное к нему.

– Не могу, – невозмутимо сказал монах. – Не велено. – И стал закрывать окошко.

Марьяна взревела в ярости:

– Ты, помесь осла и ящерицы, если ты не доложишь Пафнутию, он тебя отлучит от церкви. А раньше я напущу на тебя такую порчу, что ты будешь черным поносом гадить, пока не скончаешься в луже своего дерьма, козел безрогий! Быстро давай Пафнутия сюда!

Испуганное лицо монаха исчезло, и через минут десять послышался дрожащий голос:

– Кто, кто мешает моей послеобеденной молитве?! Какой нечестивый человек требует от старого, больного священника, молящегося за всех нечестивых граждан этого города об их прощении, отвлечься от святого дела?

В окошке показалось лицо довольно-таки бодренького круглолицего человечка с красным носом и хитрыми маленькими глазками.

– Кто побеспокоил меня и напугал моего Анафима?

– Открывай, Пафнутий, разговор есть на тысячу золотых.

– На тысячу? – За воротами загромыхало, отодвинулся засов, и Марьяна скользнула на широкий двор. Пафнутий вгляделся в лицо красивой дамы. – Вы кто, госпожа? Я вас знаю? Мне кажется, я где-то вас встречал!

– Пафнутий, это же я, Марьяна. Забыл, как я тебе причиндалы лечила?

– Тихо, тихо… – Пафнутий оглянулся на стоящего невдалеке монаха. – Ну чего ты расшумелась?! Тысячу так тысячу – пошли разговаривать. Ну что за привычка во дворе дела решать. Эй, Анафим, принеси нам вина монастырского да сыра, да смотри, гаденыш, отопьешь по дороге – я тебя поставлю на поклоны на весь вечер. И еще – бери вино не слева, для прихожан, а из-за корзин, в правом углу. Ну пошли, Марьяна.

Они взошли по широкой каменной лестнице на длинную, украшенную цветными стеклами веранду. Миновав ее, оказались в светлой теплой комнате, где гудела печь, украшенная цветными изразцами. Они уселись за столом, накрытым белой скатертью с кружевами по краю. Марьяна огляделась:

– Хорошо устроился ты, Пафнутий… Я еще помню тебя, когда ты был молодым худым священником, а теперь – вон какой дородный да важный.

– Молитвами моих прихожан да скромными подношениями живу как нищий, все о душах их молюсь денно и нощно…

Монах принес бутыль, нарезанный сыр на блюде. Пафнутий внимательно осмотрел пробку бутылки и кивком отослал его, крикнув вдогонку:

– Дверь прикрой, аспид. Вечно уши развешиваешь, подслух нечестивый!

– Ну привет, Марьяна, – уже нормальным голосом сказал Пафнутий и остро взглянул на нее. – Молодо ты выглядишь что-то, если бы не твое нахальство, я бы тебя и не узнал. Помню, как ты крыла моего Афанасия двадцать лет назад… Как это ты омолодилась-то? Или секрет?

– Свежий воздух, правильное питание, никаких волнений – вот и секрет вечной молодости! Пафнутий, ну чего ты ерунду спрашиваешь? Я ведь магичка и лекарка, у нас есть свои секреты, за которые могут нам и голову снести, если выдадим. Понимаешь?

– Понимаю. Ладно. Давай вот винца попробуй, а потом и к делу перейдем. – Он разлил красное густое вино по бокалам, отпили, Марьяна нарочито восхищенно промычала:

– У-у-у, для себя ты хорошее вино бережешь, а для причастия небось опять опивки в трактире покупаешь?

Пафнутий засмеялся:

– Наветы! Наветы друзей лукавого и завистников, коих много у благочестивого и боголюбивого священника!

– Угу… помню, как на тебя напраслину возвели три прихожанки. В одно и то же время забеременевшие, наверное, от святого духа. А проводником зачатия ты был вроде бы, а? Силен был, кобель! Сколько по городу твоих отпрысков бегает?

Пафнутий поперхнулся вином, закашлялся, смеясь в кулак…

– Увы, Марьяна, теперь староват стал… – Он грустно потупился. – Теперь аспиды женского рода денег требуют. Нравы испортились, народ стал корыстным – такие молодые девушки и такие деньголюбивые, увы. Так что ты там говорила о тысяче золотых? Что за эти деньги надо будет сделать? Убить Анафима? Поджечь собор? – Он перекрестился на образа в углу и добавил: – Прости, Господи, нечестивого.

– Нет. Все проще. Один мой знакомый потерял метрики свои. Надо вписать его в церковную книгу… У тебя же хранятся все книги, за несколько сотен лет? Надо будет стереть одну запись и сделать на ее месте другую. И выдать справку для магистрата, датированную тем временем. Даю тысячу золотых. Идет? По рукам?

– Полторы тысячи. Сложное дело – вытравлять надпись, писать опять же… Так и вгоняешь меня в геенну огненную, буду я из-за тебя гореть на сковороде адовой! Так хоть тут порадоваться. Столько трат, столько расходов… – Он повысил голос и крикнул в сторону двери: – Одни эти дармоеды-служки сколько сжирают! Жрут и жрут в три горла, бездельники! – И тихо добавил: – Полторы – и по рукам.

– Ну ты зажрался… совсем обнаглел! Тысяча двести.

– Мне надо поддерживать свою троюродную племянницу… Девочка бедная на моем содержании, страдает… Тысяча четыреста!

– Ах ты, зараза! Я, может, в одном платье хожу уже два года, а ты девок в золоте купаешь… Тысяча триста – и по рукам!

– Ладно, грабь несчастного старика, пей мою кровь, нечестивка, накажет тебя Господь за то, что обижаешь сирого и убогого… Тысяча триста пятьдесят – и по рукам!

– Ладно, ладно, хрен с тобой! Давай бери бумагу и пиши данные человека.

– Ну вот, другое дело! Эй, Анафим, хрен тебе в дышло, неси бумагу, перо и чернила, лишенец! Совсем распустились, мышей не ловят!

Монах принес требуемое, они дождались, когда он уйдет, и Пафнутий, взяв в руки перо, приготовился писать.

– Влад Вольга. Отец Станила Вольга, лекарь. Мать Бажена Вольга, домохозяйка. Уроженцы села Крутоярова.

– Это не то село, что вымерло сто лет назад под Лазутином во время чумы? Его еще выжгли все, заразу искореняли…

– То, то. Поставишь год рождения за десять лет до чумы. Когда будет готово?

– Давай завтра, после полудня, два часа пополудни. Аванс дашь? – Марьяна уничижительно посмотрела на Пафнутия. – Ну ладно, ладно, завтра с деньгами приходи, и все будет.

Они попрощались. Пафнутий обнял Марьяну, излишне горячо расцеловал и как бы ненароком придержал ее за тугую ягодицу. Она хлопнула по шаловливой руке, а он сделал невинные томные глазки и как бы ничего не заметил.

Скоро Марьяна шагала по улице, с удовольствием отмечая, что дело пошло. Через двадцать минут она подошла к зданию Школы магии. С удивлением Марьяна ощутила какое-то волнение – все-таки она училась здесь три года, не самые худшие ее годы. Она была молода, честолюбива, ей тогда представлялось, что вот теперь она магичка, лекарка и весь мир у нее в кармане.

Оказалось, способности у нее посредственные, лекарское дело для простой лекарки не такое уж прибыльное, а принцы на белых конях не спешат появляться на Цветочной улице. А все больше кожевенники в вонючей, пропахшей гнилью и химикатами одежде. Как она ненавидела этот запах – так всегда пах ее отец, грубый и черствый человек, торговцы, проститутки. Кстати, проститутки и их клиенты были самыми выгодными для нее пациентами – имели деньги и платили как следует. Но все-таки она не жалела, что стала магичкой – кусок хлеба у нее был всегда, а вот теперь… теперь она была вообще в порядке.

Глубоко вздохнув, Марьяна потянула на себя большую, в полтора человеческих роста, тяжелую дубовую дверь. Ее ручка была отполирована тысячами рук, сотни лет полировали ее…

Вестибюль встретил ее широкой каменной лестницей с углублениями на ступенях, выбитыми десятками и сотнями тысяч ног, и неизменным запахом туалета, несущимся из-под лестницы. Там всегда был засор из-за того, что тупоголовые учащиеся кидали в унитазы всякую дрянь. Марьяна поднялась наверх и свернула в длинный коридор, из которого высокие крашеные двери вели в учебные классы.

При магической школе было свое общежитие, но Марьяна жила дома – до ее жилья отсюда было десять минут ходьбы. Как давно это было… Казалось, только вчера она покинула стены этого заведения, но прошло уже сто лет. Где ее бывшие соученики? Кто знает… Она грустно улыбнулась и тряхнула головой, отгоняя воспоминания, и решительным шагом направилась к кабинету, где на дубовой двери было написано «Марина Гржимельская, директор».