Сидевшая недалеко от Деспины женщина, без покрывала на лице, изнывала от жары; она сняла черную накидку и встряхнула головой, словно подражая коню Карима. Ее длинные волосы разметались, заструились волнами, солнце заиграло на них всеми оттенками золотого и красного. Ехавший рядом с Каримом шах заговорил:

— Это и есть жена зимми?

— Истинно так, о великий государь. Это женщина нашего друга Иессея бен Беньямина.

— Так я и подумал, — сказал Ала ад-Даула.

Царь не сводил глаз с этой женщины с непокрытой головой, пока она не осталась далеко позади. Вопросов он больше не задавал, и Кариму вскоре удалось отвлечь его беседой об индийском мастере Дхане Вангалиле, о тех мечах, какие тот ковал для шаха в своей новой кузне позади конюшен Райского дворца.

Роб по-прежнему начинал всякий день с молитвы в синагоге "Дом мира», отчасти потому, что странное смешение напева еврейской молитвы с повторяемой мысленно молитвой христианской было ему приятно и служило духовной пищей. Но главным образом потому, что этим он как бы исполнял свой долг перед Мирдином.

И все же он не мог заставить себя войти в «Дом Сиона», синагогу Мирдина. И хотя в «Доме мира» тоже ежедневно собирались знатоки закона и обсуждали заповеди и совсем не трудно было бы попросить их обучить его тем восьмидесяти девяти заповедям, которых он до сих пор не знал, Роб не мог собраться с духом и сделать это без Мирдина. Он убеждал себя, что тому, кто лишь прикидывается евреем, пятисот двадцати четырех заповедей хватит не хуже, чем шестисот тринадцати, а потому обратил свой разум на другие вещи.

Не было такого предмета, по которому Учитель не написал бы хоть одного труда. Пока Роб учился, он познакомился со многими его работами по медицине, но теперь стал обращаться и к трудам Ибн Сины по другим вопросам и всякий раз приходил во все большее восхищение, изумляясь грандиозности этого ума. Труды были посвящены музыке и поэзии, астрономии и метафизике, философии Востока и пределам познания; Ибн Сина написал комментарии ко всем сочинениям Аристотеля. Находясь в заточении в замке Фардаджан, он написал книгу, озаглавленную «Наставление», в которой суммировал все отрасли философии. Был у него даже труд по военному искусству, «Организация и снабжение воинов, вспомогательных отрядов рабов и всего войска» — он сослужил бы неплохую службу Робу, если б тот прочитал его прежде, чем отправляться полевым хирургом в Индию. Еще он писал о математике, о душе человеческой, о природе печали. И часто возвращался к вопросам ислама — религии, полученной им от отца и воспринятой на веру, хотя по натуре он был и остался ученым.

Именно за это его и любили простые люди. Они видели, что несмотря на роскошное поместье и царский калаат, несмотря на то, что со всех концов света к нему съезжались прославленные ученые — взглянуть на него и испить из колодца его разума, несмотря на то, что цари оспаривали друг у друга честь называться покровителями Учителя — несмотря на все это, Ибн Сина, как и самый скромный труженик, воздевал глаза к небу и громко восклицал:

Ла иляха ипля-ль-Ля,

Мухаммеддан расулю-ль-Ля.

Нет Бога, кроме Аллаха,

А Мухаммед — Пророк Аллаха.

Каждое утро, перед Первой молитвой, у его дома собиралась толпа в несколько сот человек. Там были нищие, муллы, пастухи, купцы, бедняки и богачи, люди всех сословий. Князь лекарей выносил свой молитвенный коврик и возносил молитвы вместе со своими почитателями. Затем он ехал верхом в маристан, а люди шли рядом с его конем, воспевали Пророка и читали стихи из Корана.

По вечерам, несколько раз в неделю, в его доме собирались ученики. Как правило, проводились чтения по лекарскому искусству. Каждую неделю, вот уже четверть века, аль-Джузджани читал им вслух отрывки из трудов Ибн Сины, чаще всего из знаменитого «Канона». Иногда и Роба просили почитать из труда Ибн Сины, называемого «Шифа» [193]. За этим следовала оживленная дискуссия, нечто среднее между дружескими посиделками за чашей вина и сугубо научными дебатами. Эти дискуссии бывали то горячими, то забавными, но неизменно поучительными.

— Каким образом кровь достигает пальцев? — восклицал, бывало, в отчаянии аль-Джузджани, повторяя вопрос ученика. — Ты что же, позабыл слова Галена: сердце, подобно насосу, приводит кровь в движение?

— А! — вмешивался тут Ибн Сина. — Ветер приводит в движение парусный корабль. Но как этот корабль находит путь к Бахрейну?

Частенько Роб, покидая дом Учителя, видел краем глаза евнуха Вазифа — тот стоял, скрываясь в тени, у двери в южную башню. Как-то вечером Роб улизнул и вышел в поле за стеной поместья Ибн Сины. Он не удивился, обнаружив там стреноженного арабского скакуна Карима — тот нетерпеливо потряхивал головой.

Направляясь обратно к своему коню, привязанному открыто во дворе, Роб взглянул на окно комнаты, помещавшейся на самом верху башни. Через щель окна, прорезанного в камне, пробивался неровный, колеблющийся желтый свет. Без всякой зависти и без сожалений Роб вспомнил, что Деспина предпочитает предаваться любви при свете шести свечей.

Ибн Сина посвящал Роба в тайны врачевания.

— Внутри каждого из нас живет загадочное существо. Одни называют его душой, другие — разумом, но оно оказывает очень большое влияние на наше тело и состояние здоровья. Еще совсем молодым, когда я жил в Бухаре, я увидел, как это проявляется. Тогда я только начал интересоваться предметом, который позднее подтолкнул меня к написанию труда «О пульсе». Был у меня один больной, примерно мой ровесник, именем Ахмед. У него пропал аппетит, он сильно исхудал. Отец его, богатый купец, весьма этим опечалился и прибег к моей помощи.

Осмотрев этого Ахмеда, я не обнаружил у него никакой болезни. Но я не спешил, беседовал с ним, и вот случилась удивительная вещь. Пальцы я держал на его запястье, ощущая биение артерии, а тем временем мы беседовали, как добрые друзья, и заговорили о разных селениях в окрестностях Бухары. Пульс у юноши был медленный, ровный, пока мне не довелось упомянуть свое родное селение Афшану. И тут пульс его так затрепетал под моими пальцами, что я даже испугался!

Это селение я отлично знал, а потому стал перечислять все его улицы. Это ни к чему не приводило, пока я не добрался до переулка Одиннадцатого Имама. Тогда пульс юноши снова убыстрился и заплясал. К тому времени я уж не знал все семьи, какие жили в том переулке, но расспросами и намеками удалось вызнать, что живет там некий Ибн Рази, медник, у коего имеются три дочери. Старшая из них, Рипка, была настоящая красавица. Стоило Ахмеду заговорить об этой девушке, как его пульс забился и затрепетал, подобно пойманной птичке.

И поговорил я с его отцом, и объяснил ему, что исцеление для его сына одно — надо женить его на этой Рипке. Отец договорился с ее родителями, и дело сладилось. Вскоре после того к Ахмеду вернулся и аппетит. Когда я виделся с ним в последний раз, спустя несколько лет после знакомства, он располнел и был вполне доволен жизнью.

Гален утверждает, что сердце и артерии пульсируют в одном ритме, так что по одному можно судить и о другом, а еще — что пульс медленный и ровный есть доказательство доброго здоровья. Но после случая с Ахмедом я неоднократно замечал, что по пульсу можно судить и о том, находится ли человек в состоянии возбуждения или же разум его спокоен и просветлен. Много раз я проверял и убедился точно: пульс — это гонец, который никогда не обманывает.

Так Роб узнал, что помимо дара, позволяющего ему измерять запас жизненных сил того или иного человека, он может и по пульсу судить о здоровье и настроении пациента. Возможностей проверить это утверждение у него было в изобилии. К Князю лекарей стекалось в поисках чудесного исцеления множество отчаявшихся людей. К беднякам и богачам здесь относились одинаково, но Ибн Сина и Роб могли принять лишь немногих, остальных же направляли к другим лекарям.