На третьем круге обхода он увидел, что евреи стоят рядышком и раскачиваются из стороны в сторону, напевая что-то. Роб Догадался, что они молятся перед сном.

Над лесом за деревней показался край огромной белой луны, и Роб почувствовал, что готов горы свернуть — ведь он неожиданно оказался бойцом армии в сто двадцать с лишним человек, а это совсем не то же самое, что путешествовать по чужой негостеприимной стране в одиночку!

Четырежды за ночь он окликал каких-то людей, проходивших мимо, и всякий раз оказывалось, что это один из путников отходит от лагеря, гонимый естественной нуждой.

Перед наступлением утра, когда Роба стал одолевать сон, дочка Каллена выскользнула из отцовской палатки. Она прошла совсем рядом, но Роба не заметила. Он ясно видел ее фигуру, залитую ярким лунным сиянием. Платье казалось черным как ночь, а длинные стопы ног, должно быть, совсем мокрые от росы, — белыми-белыми.

Роб старательно топал, двигаясь в противоположную от девушки сторону, однако издали наблюдал за ней, пока не увидел, что она благополучно возвращается. Только тогда он возобновил обход.

С первым проблеском зари Роб оставил пост и на скорую руку позавтракал лепешками и сыром. Пока он ел, евреи собрались у своей палатки на утреннюю молитву. Они, возможно, будут его раздражать — слишком уж набожны. Все они привязали на лоб маленькие черные коробочки, а кисти рук обвили узкими кожаными ремешками, пока их руки не стали похожи на столбики, поддерживающие навес повозки Роба. Вслед за этим они погрузились в молитву, накрыв головы особыми платками. Роб облегченно вздохнул, когда они покончили с ритуалом.

Лошадь он запряг слишком рано, пришлось ждать остальных. И хотя находившиеся в голове каравана выступили в путь вскоре после рассвета, до Роба очередь дошла лишь тогда, когда солнце поднялось уже довольно высоко. Каллен ехал впереди на тощем белом коне, за ним — Шереди, слуга, который сидел на неухоженной серой кобылке и вел в поводу трех вьючных лошадей. Для чего двум людям три вьючных лошади? Дочка восседала на гордом вороном. Роб решил, что ляжки восхитительны и у коня, и у хозяйки, и с радостью последовал за ними.

И потекли дорожные будни. Первые три дня и шотландцы, и евреи вежливо посматривали на него, но близкого общения избегали — возможно, их отпугивало его покрытое шрамами лицо и необычная повозка, испещренная знаками зодиака. Что ж, он никогда не возражал, если его не беспокоят, и оставался наедине со своими мыслями.

Девушка всегда ехала прямо перед ним, и он не мог не смотреть на нее, даже когда разбивали лагерь. У нее, кажется, было два черных платья, и одно она стирала, как только появлялась возможность. Заметно, что к путешествиям она уже привыкла и не жаловалась на неудобства, но и у нее, и у ее отца во всем облике ощущалась затаенная грусть. По одежде Роб заключил, что они носят траур по кому-то из близких.

Иногда девушка тихонько напевала.

На четвертое утро, когда караван стал двигаться медленнее, Маргарет спешилась и повела коня в поводу, разминая ноги. Роб, сидя на козлах, увидел, что девушка идет почти вровень с его повозкой, и улыбнулся ей. Глаза у нее были огромные и синие-синие, как ирисы. Изгибы скуластого лица — длинные, чувственные. Губы — крупные, зрелые, как и вся она, но подвижные и выразительные.

— На каком языке эти песни?

— На гаэльском. Это наш язык, шотландский.

— Так я и подумал.

— Ага! Как же сассенак [76]может узнать шотландский язык?

— А что такое «сассенак»?

— Так мы называем тех, кто живет к югу от Шотландии.

— Как я понимаю, это словечко — вовсе не похвала.

— Ах, так оно и есть, — призналась девушка и улыбнулась ему.

— Мэри Маргарет! — послышался резкий окрик отца. Она сразу же пошла на зов — дочь, привыкшая повиноваться родителю.

МэриМаргарет?

Она примерно в том возрасте, в каком сейчас должна быть Анна-Мария, грустно подумал Роб. Волосы у его сестры были русые, когда она была маленькой, но рыжий оттенок пробивался...

Эта девушка — вовсе неАнна-Мария, сердито одернул он себя. Понимал, что нельзя видеть свою сестру в каждой женщине, которая не стала еще старухой, ведь от таких дум недолго и ума решиться.

Расспрашивать смысла не имело — дочь Джеймса Каллена не интересовала его всерьез. На белом свете полно милых девушек, а от этой он решил держаться подальше.

Зато ее отец явно решил предоставить Робу возможность побеседовать еще раз — потому, наверное, что больше не видел его беседующим с евреями. На пятый вечер пути Джеймс Каллен пришел к его костру с полным кувшином крепкого ячменного напитка. Роб произнес слова приветствия и не отказался от глотка из дружески протянутого кувшина.

— Ты разбираешься в овцах, мастер Коль?

Услышав отрицательный ответ, Каллен просиял — он готов был просветить спутника.

— Есть овцы и... овцы. В Килмарноке, где находятся наследственные владения Калленов, овечки бывают иногда очень маленькими — пуда четыре, четыре с половиной весом. Мне сказали, что на Востоке можно найти крупнее в два раза, и шерсть у них длинная, а не короткая. И густая, не то что у нашей шотландской скотинки, и такая замечательно тонкая, что и пряжа, и материя, из нее сотканная, так и льются, будто струи дождя...

Каллен поведал, что собирается купить самых лучших баранов и овец на развод, а потом вернуться с ними на родину.

«Это потребует, — подумал Роб, — наличных денег в немалом количестве». Теперь понятно, для чего шотландцу вьючные лошади. Но не мешало бы ему обзавестись и собственной охраной.

— Однако долгое же путешествие ты затеял. А что станет с твоим собственным овечьим хозяйством?

— Я оставил его в надежных руках родичей, которым можно доверять. Нелегко было решиться, да вот... За полгода до того, как уехать из Шотландии, я схоронил свою жену, с которой прожил двадцать два года. — Лицо Каллена исказилось, и он поднес ко рту кувшин, сделал добрый глоток.

«А вот, — подумал Роб, — и причина их грусти». По своей натуре цирюльника-хирурга он не мог не спросить, что же привело к ее смерти.

— У нее, — закашлялся Каллен, — появились наросты в обеих грудях, твердые такие шишки. Она все бледнела и бледнела, слабела с каждым днем, потеряла аппетит и стала ко всему безразличной. В конце концов начались сильные боли. Умерла она не сразу, но гораздо быстрее, чем я мог предполагать. Звали ее Джура. Ну что... Шесть недель я пил без просыпу, да только этим не спасешься. Много лет до того я вел пустые разговоры, что неплохо бы съездить в Анатолию, купить там добрых овец на развод, только не думал, что это получится на деле. А вот теперь решился и поехал.

Он снова протянул Робу кувшин, но не обиделся, когда тот покачал головой.

— Пора идти облегчиться и спать ложиться, — сказал Каллен и смущенно улыбнулся. Он почти опустошил кувшин и, когда попытался встать на ноги, прощаясь, Робу пришлось помочь ему.

— Доброй ночи, мастер Каллен. Приходи снова, будь любезен.

— Доброй ночи, мастер Коль.

Роб смотрел вслед удалявшемуся нетвердым шагом шотландцу и думал о том, что о дочери своей тот ни разу не упомянул.

На следующий день не повезло агенту французских купцов, по имени Феликс Ру, который следовал в караване тридцать восьмым: его лошадь шарахнулась от барсука и сбросила всадника. Тот буквально грянулся оземь, причем основной удар пришелся на левую руку. Кость переломилась, часть руки косо торчала. Керл Фритта послал за цирюльником-хирургом, и он соединил перелом и наложил тугую повязку. Раненый стонал и кричал от боли. Роб безуспешно пытался объяснить Феликсу Ру: при езде рука будет причинять ему страшную боль, но держаться в седле и ехать дальше с караваном он сможет. В конце концов пришлось позвать Шереди, чтобы растолковать раненому, как управляться с повязкой.