Так вот… прикосновение к этому миру опять же даётся всем до девятого дня.

А затем до сорокового дня душа человека возвращается на землю. И перед ней проходят все эпизоды его жизни. Как говорят эти предания, она посещает места, где она жила, и вспоминает всё, что с нею было. И после этого уже идёт к Богу…

Каков смысл этих странствий? Каков смысл этих рассказов? А в том, что человек встречается с Богом в состоянии абсолютной ответственности, он теперь знает всё: знает, зачем Христос дал ему заповеди, он знает, к чему приводит нарушение заповедей, он знает, наконец, где и в каких случаях он делал гадости. Что было доброго и что было злого в его собственной жизни, все его грехи, но и все светлые поступки — всё он теперь помнит, всё он знает.

И вот в этом состоянии предельной ясности и ответственности он встречается с Богом. И там совершается частный суд. Частный суд — когда душа определяется или в предначинание вечных блаженств, или в предначинание вечных мук. Что это такое, я не знаю. И вряд ли, я думаю, кто‑либо из православных богословов дерзнёт сказать, что он знает. Есть слова Апостола Павла: «Что уготовил Господь любящим Его — это не приходило на ум человеку. А что уготовано дьяволом, так потому что это уготовано не для нас, мы тем более не можем себе это представить».

Можем, на самом деле… это очень просто представить, что это такое. Ад страшен не столько интенсивностью своих мучений, сколько их бессмысленностью. Человек способен перенести любое страдание, если оно осмысленно, если он понимает, что в этом страдании он растёт, что это надо, что из этого есть выход… И напротив: даже элементарную зубную боль нельзя перенести, если ты уверен, что она никому не нужна и что она будет длиться вечно. Если у человека есть осмысленность своего существования, он пройдёт через любой ГУЛАГ. Если у человека нет чувства смысла, его раздавит элементарная ангина. Так вот, жуть ада в том, что из него нет выхода. Это такое состояние, которое не меняет человека — в котором уже нельзя меняться…

И всё же это не всё. Потому что затем человека ждёт последний суд — тот, который называется Страшным судом: суд для всех людей и одновременно. И здесь я хотел бы сказать, что вот этого не надо бояться. Не надо бояться по двум причинам. Одна из них поразительно высказана Григорием Нарикаце, армянским патриархом XII века — есть у него удивительная книга скорбных песнопений. В одном из его гимнов есть такие строки:

Мне ведомо, что близок Страшный суд.

И на Суде я буду уличён во многом.

Но Божий суд не есть ли встреча с Богом?

Где будет Суд? Я поспешу туда.

Я пред Тобой, о, Господи, склонюсь

И, отречась от жизни быстротечной,

Не к вечности ль Твоей я приобщусь,

Хоть вечность будет мукой вечной?

Для человека, живущего христианским чувством, встреча с Богом (любая встреча) есть источник радости. Но даже не это хотел бы сейчас подчеркнуть. На самом деле, Последний суд есть последняя апелляционная инстанция… Согласно православному преданию, Страшный суд не ужесточает приговоров частного суда — он их отменяет, он изменяет их в сторону большего милосердия. Человек, который был осуждён как частный грешник, может быть оправдан и спасён как член Церкви…

Два обстоятельства, мне кажется, очень важны для понимания Последнего суда. Во–первых: судить будет Христос. Тот, Кто ради нас умер. Отец весь суд передал Сыну, то есть воплощённой любви. И здесь я не могу не вспомнить слова Святителя Феофана Затворника. В одном из писем этот великий русский православный подвижник прошлого века выражается так: «Господь есть любовь. И поэтому Он ищет и жаждет, как бы оправдать каждого из нас. Он готов вменить нам в праведность любую малость. Господь жаждет оправдать нас. Только дайте Ему хотя бы ничтожный повод, чтобы Он смог вас помиловать».

Помните, кстати говоря, у Достоевского замечательный рассказ о луковке? Умирает некая женщина, которая не слишком праведна была, прямо скажем. И она попадает в огненное озеро. А ангел–хранитель её плачет над нею и умоляет: «Ну, дай мне, пожалуйста, хоть какой‑то повод вытащить тебя отсюда! Ну, вспомни — может быть, какое‑то доброе дело было в твоей жизни? Хотя бы одно…». Та думала–думала и говорит: «О! Я однажды нищенке луковку подала». Ну, как подала? Та работала в огороде, нищенка проходила мимо и начала просить. Так чтобы нищенка отстала, она в неё луковкой и запустила. Вот и вся её единственная милостыня за всю жизнь. Так ангел не поленился, слетал за этой луковкой, нашёл, приносит — протягивает этой несчастной женщине и говорит: «Держись! Я буду вытаскивать тебя отсюда. Если луковка не оборвётся, я тебя спасу». И происходит чудо: эта женщина цепляется за луковку, ангел тащит — и луковка не рвётся. А соратники по страданиям, которые принимают эту огненную баню вместе с этой женщиной, видят, что одна их компаньонка вытаскивается из озера — и, естественно, цепляются за её ноги, чтобы и их вытащил ангел. И вот и здесь и происходит самое страшное: женщина начинает отпихиваться от них. Здесь как раз луковка и рвётся… Потому что это была единственная ниточка любви, но толканием локтями и её эта женщина порвала. Здесь последняя надежда для неё погасла…

Итак, Господь ищет эту «луковку». Желание Господа, воля Господа не в том, чтобы нас осудить, а в том, чтобы нас вытащить отсюда. Так какие же есть надежды? Почему человек, который был осуждён после своей частной смерти, может быть оправдан в конце?

А надежда в том, что мы приходим туда все вместе. Приходим как Церковь Христова, как частица тела Господня. И поэтому там, где нам не хватало нашей личной любви, где нам не хватало нашей личной святости, она может быть восполнена любовью и святостью Христа…

И вот отсюда — из этого ощущения, что никто из нас не живёт и не умирает в одиночку, потому что мы крестились в смерть Господню, во одно тело, мы питались одним хлебом, одним хлебом евхаристии — из этого ощущения нашего благодатного единства во Христе и вырастает надежда на то, что может быть восполнен недостаток в нашей личной духовной жизни. Восполнен за счёт общецерковных сокровищ.

Вот теперь я должен коснуться темы индульгенции. Исходя из того, что я сказал, будет понятно, почему на Западе возникли индульгенции, которые вызывают столько возмущений и у православных, и у протестантов, и просто светских людей.

По большому счёту в индульгенции нет ничего страшного. В православии тоже есть индульгенции. И почти каждый из здесь сидящих принимал участие в этих индульгенциях. На языке православного богословия знаете, как они называются? Поминальные записки. Только и всего.

Так вот… разница только в чём? Для православных Церковь — это народ. Мы с вами вместе — это Церковь. Соборная, единство, Церковь… А в католическом мышлении Церковь — это Папа. И мы, когда собираемся в церковь и молимся об упокоении наших усопших братьев, мы делаем некий жест любви. Жест любовной памяти об этих людях. И мы живём в уверенности — мы же ведь всё‑таки в Царствии Божиим. Мы в нём, уже — в Царстве любви… Это означает, что мир Церкви (только её фундамент на земле, а голова её Христос, высоко) построен так, что в нём очень хорошая акустика. И поэтому слово любви, жест любви, сделанные здесь, на земле, порождают целую бурю любви там, в горнем мире…

Потому что не кармой держится Церковь, не автоматическим воздаянием, а любовью, которая желает прощать…