Вот это христианское ощущение, что это толика, малость, наше поминание, наша молитва о дорогих нам людях, об усопших христианах и даже о тех, кого мы не знаем… «Ты, Господи, помяни тех, о ком некому молиться», — каждую родительскую субботу в церкви звучат эти слова.
В католическом понимании Папа — это заместитель Христа, точнее, наместник Христа. То есть «временно исполняющий обязанности» Христа на земле. Христос дал ему какие‑то полномочия. И поэтому Папа к себе относит слова, сказанные Христом всем, по сути дела, христианам: Что вы свяжете на земле — будет связано на небесах. Что разрешите на земле — будет разрешено на небесах.
Папа эти слова относит, по сути, только к себе. И вот поэтому в католической традиции родилась практика — поминальные записки адресовать лично Папе, потому что если Папа помянет этого человека в своих молитвах, вот тогда Господь точно послушает (Он всю власть Папе передал — если Папа об этом человеке молится, то Христос просто обязан его спасти).
В православном понимании такого автоматизма нет. Такой персонализации Церкви нет. Я не так давно в одном католическом французском журнале увидел статью, в которой меня поразило само название её — «Церковь — это кто?» Статья была, естественно, о Папе. Конкретное указание: Церковь — это он. Так вот, в понимании католиков, индульгенция — это поминальная записка, обращённая к Папе. К ней прилагается какая‑то сумма пожертвования, чтобы Папе было интересно читать эту записку. Считается, что Папа точно знает цифры небесной бухгалтерии и поэтому в зависимости от суммы пожертвований тебе объявляется облегчение от мук чистилища. Вот в этот промежуток от моей смерти до Страшного суда, если за меня будет вноситься индульгенция, этот промежуток для меня будет сокращён. Вот смотрите: человек умер в 1621 году. А Страшный суд, предположим, будет только в 2001. И вот бедняге, ему почти четыреста лет надо мучиться в муках чистилища. Это ещё не ад — католики это прекрасно понимают, что это ещё не ад, что это чистилище, предначинание вечных мук. Но власть Папы не простирается по ту сторону Страшного суда — всё‑таки Евангелие ясно говорит, что весь Суд предан Христу, а не Папе. Поэтому они не говорят, что могут гарантировать за хорошую плату выживание после Страшного суда — нет. Но в промежутке до Страшного суда, во времени истории — вот здесь можно договориться. Поэтому, если ты совершил доброе дело, из этих четырёхсот лет двадцать ты проведёшь, скажем, в верхнем слое чистилища, в лимбе так называемом, и там тебе будут более или менее хорошие условия для жизни.
Официальное католическое богословие сейчас уже отказалось от этих идей, но на уровне реальной приходской практики всё это живёт. И до сих пор по Москве распространяются книжки и брошюрки католические с предложением: за каждую молитву — индульгенция в 365 дней.
Но Бог с ними, с католиками. Я просто хочу пояснить, что в Православии есть эта же идея, но, мне кажется, более по–христиански выраженная. Что, действительно, человек, который был осуждён после своей смерти непосредственно, по молитвенной заботе всей Церкви, как член Церкви, он может быть оправдан на Последнем суде.
Итак, вновь поясняю: Последний суд после воскрешения мёртвых есть последняя апелляционная инстанция, которая, скорее, снижает строгость приговора, но никак не ужесточает его…
Но перед Страшным судом произойдёт то, о чём я уже говорил. Воскрешение мёртвых. Здесь, конечно, есть, где разгуляться фантазии. Так и кажется, что наступает общепланетарная ночь мертвецов: сдвигаются все могильные камни, скелеты, на ходу обрастая плотью, дружно уходят с мировых кладбищ и куда‑то идут. Кроме того, дальше ощущаешь, что сразу за этим будут происходить страшно интересные события. Видите ли, в моём теле есть частицы, которые раньше были в телах других людей. Ну, вот смотрите: вот я умер, меня похоронили, на моей могиле, по заветам Базарова, лопух вырос. Этот лопух съела козочка. Из этой козочки надоили молочка, и его попил малыш — внучок кладбищенского сторожа. Потом он тоже помер. И вот затем при воскрешении из мёртвых мы с ним устраиваем свару: вот эта частица, которой мне не хватает для моего пальца, она когда‑то находилась в его печени — кому из нас она должна, на самом деле, принадлежать теперь? Ну, помните, что в Евангелии описывается похожий эпизод. Спрашивают, искушая Христа: «Одна женщина была женой семерых братьев — кому их них она будет принадлежать в Царстве Божием, после воскрешения?» С другой стороны: я воскрес, моё тело воскресло. А если я умер одноногим, я с одной ногой выйду из могилы или с двумя? Вот тоже некая проблема. И обожают такого рода триллеры рисовать рериховские литературы, в газетах и в журналах — вообще оккультисты, то есть те, кто противится идее воскрешения плоти, они обожают рисовать эти вещи…
Но Православие ничему такому не учит. Православие говорит, что да, наша плоть воскреснет. Но вот вопрос — что значит «плоть»? Видите ли, тело каждого из нас двусоставно: в нём есть (я сейчас буду использовать язык Аристотеля, который близок очень как раз святым отцам) форма и содержание. Вот есть храм. Есть форма этого храма. А материей этого храма являются кирпичи, из которых он сложен. Есть кирпич — у этого кирпича тоже есть своя форма и своя материя: формой является прямоугольничек, а материей — глина, из которой он создан. У этой глины, в свою очередь, тоже есть своя форма и своя материя. И из одних и тех же кирпичей (из одной и той же материи) можно сложить разные формы: можно храм построить, а можно общественный туалет из одних и тех же кирпичей.
Так вот… В моём теле то же самое — есть форма и содержание. Я каждый день потребляю вещества и энергию из внешнего мира. Вот представьте себе (я‑то ладно, обо мне неинтересно говорить): ребёнок, который растёт, у которого организм активно строится. Вот с утра этот ребёнок покушал бутерброд с сыром — означает ли это, что к обеду один его палец будет состоять на какой‑то миллиметр из сыра, а второй — из хлеба? Нет. Значит, вещества, которые он съел, он сначала их расщепит, а потом из них построит себя самого. Значит, материя, которая приходит в нас и уходит, с точки зрения чисто вещественной, в каждом из нас меняется лет за семь полностью — обновляется всё. А одним и тем же остаётся форма, то есть структура тела — то, что можно было бы назвать генной программой. Генно–информационная программа человека: каждая клеточка знает, как строить саму себя. Каждый орган нашего тела знает, как строить самого себя. А потом мы начинаем стареть — и наше тело «забывает» это умение. И наши органы «забывают», как строить самих себя. Наши клеточки забывают, как самих себя строить, как делиться, как обновлять себя. И тело изнашивается и умирает…
Так вот… воскрешение плоти означает, что эта наша форма — если хотите, идея человека (эту форму можно до некоторой степени назвать душой, если хотите), вот моя душа получает возможность вновь строить своё тело. Из той новой материи, которая будет вокруг меня. Этот мир сгорит в огне — от него ничего не останется. Но Христос говорит: Се творю всё новое. Будет новое небо и новая земля. И вот в этом новом мире моей душе будет дана возможность создать себе новое тело… Но это моя же душа. Это форма моего же тела. Но из новых элементов она построит себе новое тело с новыми свойствами, подобными тем, которые были у Христа Воскресшего. И Апостол Павел это выражает так: «Сеется тело душевное». (А в греческом тексте там «психикос» стоит, а в древне–латинском переводе Нового Завета там «corpus animalis» стоит — это вполне справедливый перевод: «тело животное» (animalis)). «Сеется тело животное. Восстаёт тело духовное», — пишет Апостол Павел. Значит, зерно бросается в землю, но всходит оно уже не в качестве зерна просто, а чем‑то другим. Но вот что важно: при этом некая идентичность этого жизненного процесса сохраняется. Это всё‑таки не перевоплощение в другое тело, а форма именно этого моего тела получает возможность вновь облечься материей, облечься содержанием в том новом мире, который создаст для нас Господь.
