— Нет, доктор. Я не знаю, насколько принципиальной или осторожной окажется вторая медсестра, и согласится ли она помогать. Второй скандал мне точно не нужен. Так снимайте маску вы. Лично! А потом разбирайтесь со своими медсёстрами.

Он снова навёл объектив.

— Быстрее же! Это в ваших интересах! У этой вашей Лидии как-её-там скоро иссякнет терпение и тогда она поднимет шум на всю больницу!

Жовтовский вздрогнул, быстрым шагом подошёл к постели больного, склонился над ним и, потянув за резиновые ремни, сорвал с него маску.

Выдохнул:

— Неинвазивная вентиляция, так сказать…

Отпустил маску, упавшую на край подушки.

Выпрямившись, отвернулся. И зажал ладонями уши, чтобы не слышать заглушивший шипение воздуха пронзительный, тонкий писк датчика падения пульса.

— Быстрее, — тихо молил Жовтовский. — Быстрее!

И размашисто перекрестился, едва стену перед ним озарила вспышка.

Развернулся и схватился за маску, пытаясь побороть неконтролируемую, расходящуюся дрожь в руках.

«Надевайся же, надевайся!»

Ему казалось, что противный писк этот звучит всё громче и громче. Что он уже и в коридоре отчётливо слышен.

Да что в коридоре!..

«Надевайся!»

Руки вспотели, маска не ложилась на лицо, сползая куда-то в сторону.

— Странно, — пробормотал Тимур, рассматривая снимок на экране, — он будто покойник. Лицо белое, всё в синих пятнах… Волосы седые… Или серые какие-то? Будто пеплом присыпаны…

— Он полгода в коме! — закричал Жовтовский, ладонью силой нажимая на маску. — Я же говорил вам! Он в коме! Он полутруп! Если уже не труп!

Он отошёл на шаг и посмотрел растеряно на мигающий красными огоньками аппарат ИВЛ.

— Почему сигнал не прерывается? Я же надел маску! Больной же подключен к аппарату!

Потёр лоб.

— Или нет?

Тимур спрятал фотоаппарат под куртку и затянул застёжку-«молнию» едва не до горла.

Помахал рукой издали заметавшемуся по палате Жовтовскому.

— Всего вам наилучшего, доктор! Спасибо за помощь!

И взялся за дверную ручку.

— Куда?! — закричал Жовтовский. — Мне нужна помощь! Помощь!

Тимур пожал плечами и бросил небрежно, не поворачивая головы:

— Ну, не от меня же помощь вам нужна! Это ваши дела, медицинские. Я-то чем могу помочь?

— Медсестру позовите! — крикнул ему вслед Жовтовский. — Кого-нибудь! Срочно!

К писку ИВЛ присоединился ещё один звук: басовитый, прерывистый зуммер.

— Остановка дыхания!

Заскрипели пружины. Жовтовский резкими движениями надавливал на грудную клетку больного, пытаясь запустить сердце.

— Удачи, — сказал Тимур и вышел в коридор, оставив дверь палаты открытой.

У выхода из отделения, у закрашенной белой краской стеклянной двери, он остановился на секунду и, повернувшись, увидел как бежит по коридору в палату встревоженная, запыхавшаяся от быстрого бега медсестра.

«Полутруп» сказал сам себе Тимур.

И, открыв дверь, вышел на пощадку перед лифтом.

…С первым глотком красный лёд проник в сердце.

Оно остановилось на мгновение — и забилось вновь, но по другому — бешено, весело, отчаяно, неровно, то заходясь сумасшедшими чередой сумасшедших, неистовых, резких толчков, то стихая ненадолго едва ли не до молчания, то выправляя ритм, а то опять набирая бещумный темп.

Второй глоток — и красные колкие кристаллы прошли через мозг, влажным и морозным весёлым туманом затягивая разум.

Третий глоток — уже не холод, огонь.

Огонь от живота — ниже. Ниже, в область между ног.

Влага и огонь.

— Боже мой!

Она качнулась.

Искандеров подхватил её, обняв за плечи.

— Голова кружится, — жалобно протянула Ирина. — И…

— Слабость?

Михаил улыбнулся и сильнее сжал её плечи.

Зашептал:

— Сейчас пройдёт. Я же говорил, это особый напиток…

Сладкий запах, женский запах. Особенно сладкий — от ног.

Если закрыть глаза…

Что-то странное в воздухе.

Что-то горькое и бесшабашное. Что-то сладкое и весёлое.

На танец, на танец, добрый Шива приглашает на танец!

Добрый бог, весёлый бог, непознаваемый бог, видимый бог, простой бог, грозный бог, не прощающий обиды и не помнящий обиды…

Не помнящий ничего! Вообще ничего!

На танец! Скорее! Скорее же!

Здесь не осталось ничего, берега, на котором можно танцевать.

Крабы прыгают по песку, высоко поднимаю клешни. Крабы манят, манят…

Крабы-сигнальщики, крабы-обманщики, крабы-танцоры, пальмовые воры!

На пальму.

По коре, по дрожащим листьям, по спутанной коричнево-красной бороде лианы, по трещинам в древесном теле.

Выше, выше — к небу.

С верхушки пальмы краб прыгает, летит по воздуху, летит в небо, летит так быстро, что набегающий воздух срывает с него панцирь.

Краб взлетает в небо. Он летит между туч и ловит быстрые молнии, грозно щёлкая быстрыми клешнями.

Добрый Шива, злобный Шива!

Танец! Танец!

Мы прыгаем вместе с тобой, мы подлетаем в воздух. Мы зависаем в воздухе, невысоко, над самой землёй, но не касаемся, не касаемся земли, висим долго, невыносимо долго, так долго, что и дыхание останавливается, так долго, что и не в силах терпеть невесомости нашей, так долго, что воздух уплотняется вокруг нас, чтобы держать, держать…

Так долго, что…

Шива останавливается.

Индра спускается с неба.

Чёрные тучи идут вслед за ним.

Индра вонзает трезубец в песок.

В месте, где зубья вонзились — темнеет песок. Вырван трезубец.

Из углублений в песке бьют тонкие струи воды. Тонкие, тугие струи воды.

Пить, пить, пить…

Воздух, отпусти нас! Отпусти! Отпусти! Цепкий воздух, прочный воздух…

Воды! Воды тебе? Воды мне?

Шива, покажи язык! Оближи нас! Целуй нас!

Шива вновь танцует.

Гремят черепа, гирляндой нанизанные на бечёвку. Гремит барабан.

Цветы падают с неба. С земли бьют в небо струи воды.

Боги сходятся в танце, боги ведут хоровод.

Пить, пить…

Если закрыть глаза, то не удержишься, не удержишься — упадёшь в бездну. В бездну чувства неконтролируемого, внезапного, неудержимого, дикого, опьяняющего, сводящего с ума, в клочья разрывающего сердце.

Необыкновенного чувства, страстного и беспощадного.

Чувства, противиться которому нет сил.

— Что… — слабым голосом произнесла Ирина.

— Что, — повторил Искандеров.

Ему показалось, что Ирины теряет равновесие и он, придвинувшись ближе, плотнее прижал её к спинке стула.

— Что в бокале? — спросила Ирина. — Странный напиток.

Михаил допил остаток из её бокала.

И ответил:

— Ничего. Просто свобода, и ничего больше.

— Такой у неё вкус? — удивилась Ирина. — Не думала, что именно такой… Не пьянит, нет! Но голова…

Она провела ладонью по лицу, словно снимая невидимую паутину.

— …будто в тумане.

И вдруг посмотрела строго и отчуждённо на Михаила.

— Нет, отодвинься.

И, видя, что он продолжает сохранять близость, добавила:

— Это неправильно. Нет, нельзя так!

Михаил усмехнулся.

— Ты хочешь быть правильной?

Кончиком носа прикоснулся к её щеке.

— Нет правил, Ира. Нечего соблюдать. Здесь уже ничего нет. Быть может, это только сон? Один в другом, тот — в третьем. Какая разница, в каком именно из воображаемых миров мы сейчас находимся? В каком сне застряли?

— Глупости!

Ирина отсранила его руки.

— Мы в этом мире, реальном. В маленьком городке на южном побережьи Денпасавара, в довольно грязной и пыльной курортной провинции. Мой муж уехал в столицу штата, чтобы вылететь оттуда в Лондон, а я…

Она неожиданно вскрикнула и схватилась за виски.

— Боже мой!

Искандеров схватил салфетку, намочил её минеральнйо водой и приложил к горячему лбу своей спутницы.

— Так легче?

Ирина посмотрела на него испуганно и жалобно.

— Голову… иголка горячая кольнула… Так неожиданно и больно!

— Бедная, несчастная северянка! — прошептал Искандеров. — Белокожая моя красавица, тяжело тебе привыкнуть к местному климату. Я вот, со всеми своими восточными корнями, и то почти месяц привыкал.