Он открыл глаза и под водопадный грохот тропического ливня стал напевать, всё громче и громче напевать странную, безумную, но очень весёлую песенку, которую сочинял на ходу, по наитию выводя мелодию и наобум подбирая слова.

Получилось что-то детское, задорное…

Глупое. Глупое.

Свет включился посреди ночи.

Как будто — сам собой. Или и впрямь — сам собой?

Кто его мог бы включить? Никто.

Искандеров в комнате был один.

И комната осветилась бледно-голубым сиянием.

Свет ворвался в сон, в тёмный сон, в сон без сновидений, в сон-подвал, в сон-погреб, в сон-яму ворвался бледно-голубой свет.

Задрожали.

Разлепились склеенные веки. С трудом.

Искандеров застонал.

«Что творится? Да что за гнусность-то такая!»

Спросонья показалось ему, будто в комнату кто-то вошёл. Зажёг лампу и бродит, шаркая подошвами и тяжело вздыхая, от стола к окну. Будто ищет чего-то…

— Что потерял здесь?! — крикнул Искандеров и закутался плотнее, белым коконом, в пододеяльник.

«Вон! Вон отсюда!»

Неясный гул, невнятное бубнение. И вдруг — отрывистое, собачье рычание.

И вслед на насильственным и странным этим пробуждением пришла острая, невыносимая головная боль.

Михаил открыл глаза.

Ещё минуту лежал без движения, боясь лишним движением усилить боль, топорным обухом разбивающую череп.

Мучительность головная терзала его, обессиливала, обезмысливала, тянула силы, вынимала их вон — и к горлу тугим гуттаперчевым шаром стала подступать тошнота.

Невозможно было лежать больше, невозможно.

Искандеров вскочил и, зажмурившись, медленно побрёл по комнате. Сослепу наткнулся на стул, ушиб ногу.

Зашипел, ругнувшись. Добрался до стола. На ощупь нашёл лампу. Нажал на выключатель. Ещё и ещё раз.

Но проклятая лампа продолжала светить.

Искандеров, подтянув стул, присел и, ошалело хлопая совино-круглыми глазами, осмотрелся по сторонам.

Никого в комнате не было. Никого, кроме него. Раздувшаяся парусом под ночным ветром занавеска хлопала по оконной раме. Скрипел и изредка тихо щёлкал покоробившийся от сырости пол.

Тянул по ногам сквозняк.

И от чёртовой негаснущей лампы тянуло жаром.

— Как же надоело!.. Прилипчивая, глупая, бесполезная сказка! Я и от тебя уйду! Уйду…

Искандеров о стонов вырвал из держателя витую трубку-лампу и бросил в мусорную корзину.

— Туда тебе…

Подул на пальцы.

— …и дорога!

Сидел на стуле, наслаждаясь темнотой. Ветерок вовремя подул в окно — и остудил накачанную жаром голову.

Боль стала отступать, и Михаил задремал было прямо в кресле.

А потом показалось ему, будто кто-то потряс его за плечо. Он вскочил и ошалело закрутил головой, но опять никого не увидел, потому что никого рядом с ним, да и вообще в комнате — не было.

И подумал Михаил, что слишком часто ему видится несуществующее и кажется несуществующее… Или, может, существующее, да исчезающее слишком быстро? И ощущения — фантомы замучили его.

А значит всё это только то, что…

Под вечер мелкий снег закружил над Москвой.

Колкой пылью вертелся, ледяною взвесью застывал на мгновение в воздухе — и летел и вниз, и в стороны, и даже, в холодных воздушных потоках, иногда поднимался ненадолго вверх, будто стремясь вернуться в покинутое им лилово-чёрное ночное небо, и, до неба не добравшись, опять., срываясь, летел к вылизанной метелями серой московской земле.

Под ветром и снегом в поздний час к больнице шла женщина.

Выбравшись из толпы у метро, шла она быстрой походкой знакомой дорогой к больнице.

У главного входа она остановилась, постояла недолго под ярко освещённым зеленовато-белыми галогеновыми лампами козырьком, спрятал лицо в пушистый шарф.

Потом сошла по ступенькам вниз и, обогнув здание, подошла к служебному входу рядом с приёмным отделением.

Сняла рукавицы. Подышав на пальцы, нажала на кнопку вызова домофона.

Из динамика послышалось шипение. Потом раздался треск и грохот, и, наконец, вырвавшийся из шумной какофонии женский голос произнёс что-то резко и неразборчиво.

— Я это, — негромко сказала женщина. — Это Светлана…

И добавила умоляюще:

— Ну, простите, что поздно. Пустите, пожалуйста! Я вам бельё помогу поменять…

Вспышка. Женщина поспешно отошла от двери и оглянулась испуганно.

Ещё одна вспышка.

Рослый мужик в кожаной куртке спрятал за пазуху фотоаппарат, быстро застегнул молнию и, склонившись в шутовской поклоне, крикнул:

— Спасибо, Светлана Александровна! И в профиль, и в фас получились! Очень даже натурально вышли на снимках! И да свиданьица, как говорится…

Мужик, с неожиданной ловкость, быстрым чёртиком отпрыгнул в сторону и исчез в темноте.

«Что это?» удивлённо подумала женщина.

— Клоун, — произнесла она вслух. — Злой клоун…

Она услышала, как лязгнул замок и со скрипом отворилась дверь.

И, забыв о странном незнакомце…

— Я к вам… Правда, хотела раньше!

Сделала шаг.

И замерла.

Отчего-то поняла сразу, что пришла в её жизнь ещё одна беда.

Санитарка теребила рукава шубы, наброшенной поверх халата, и смотрела виновато на посетительницу.

— Светлана Александровна, там нам… В общем, из реанимации звонили. Мужу вашему сегодня хуже стало… Совсем ему плохо… Что-то случилось у них!

Женщина отступила на шаг.

«Неужели…»

— К нему посторонних не пускали? К нему же кто угодно может…

Голос её сорвался, сломался.

Санитарка покашляла в сжатый кулак.

— Я не знаю. Наше дело маленькое…

И потянула дверь на себя.

Но закрыть не смогла: женщина отчаянно вцепилась в край двери.

И закричала:

— Пустите! Пустите, пожалуйста! Я прошу вас! Ради Бога…

Подошвы туфель заскользили по льду.

Санитарка, чувствуя, что не удержит дверь, зашептала успокаивающе:

— Не надо вам, не надо. Врач запретил, строго!

И, вытянув свободную руку, нащупала и нажала кнопку вызова медперсонала.

Осмелев, крикнула:

— Тебе дежурный врач объяснит! Уйди, кому говорю!

Женщина отпустила сразу же захлопнувшуюся дверь.

Постояла немного на крыльце. И стала снова звонить. И говорить что-то, невнятно, захлёбываясь словами и слезами — говорить…

Но из онемевшего домофонного динамика не раздавался уже даже треск.

— Значит, ушла? — спросила Динара.

Отчаянные скутеристы в красных шлемах пролетели мимо них по забитой кое-как припаркованными грузовичками и заваленной мусором улице, подняв за собой метельный столб бумажных обрывков и мятых кусков картона.

Динара инстинктивно втянула голову в плечи.

— Ну и носятся тут по ночам! Днём-то спокойней…

Искандеров посмотрел вслед гонщикам и ответил:

— Ушла, похоже… Странно и неожиданно всё закончилось. Хотя, честно говоря, и началось тоже неожиданно и странно. Пара дней — это много?

— А зачем ты мне всё это рассказываешь? — вопросом на вопрос ответила Динара. — И спрашиваешь зачем? Много или мало… Откуда мне знать? Я тут столько курортных романов перевидала, приключений на эту самую пару дней! Да и сама…

Она улыбнулась грустно.

И добавила:

— Но ведь это не тот случай. По глазам вижу, Искандеров, что не тот.

Искандеров откатил прочь с дороги вылезший из переулка заброшенный хозяином столик-тележку, любимый инвентарь бродячих торговцев.

— Сам не знаю, зачем рассказываю. Не спрашивай, Динара. Наверное, хочется кому-то рассказать. Бывает такая… Исповедь от одиночества.

— Книжку бы написал, — посоветовала Динара.

Искандеров покачал головой.

— Это слишком личное… Да и поздно уже сочинение начинать. Времени нет.

«Поздно?» удивилась Динара. «С чего бы это ему поздно? Почему это — времени нет?»

— Хочется просто гулять под звёздами, — продолжал Михаил. — Видишь, какие они крупные? И висят прямо над головой. Может, на пляж пойдём?