Сегодня Восьмое марта – Международный женский день. И сегодня мысли мои – о женщине. Не об одной какой-нибудь, родной или близкой мне лично. А обо всех ленинградских женщинах, заменивших здесь, в городе, ушедших на фронт мужчин, да и о других, оказавшихся на фронте рядом с мужчинами…

Мысли мои об удивительной, неколебимо-стойкой, суровой в эти дни женщине Ленинграда.

И потому, может быть, пристальней, чем всегда, я наблюдаю сейчас, как живут, как трудятся и как сражаются с немцами наши женщины.

Политорганизатор, а попросту – девушка в ватнике, в шапке-ушанке, с брезентовыми рукавицами, силится сжать слабыми руками обыкновенный, воткнутый в грязный, заледенелый снег железный лом. Лицо девушки вместе с шапкой-ушанкой обвязано заиндевелым шерстяным шарфом. Ее глубоко запавшие, болезненно блестящие глаза упрямо-требовательны. Несколько других женщин, закутанных во все теплое, стоят в двух шагах, сурово и молча глядят на нее: поднимет она лом или не поднимет?

Улица похожа на горный, заваленный лавиной ледник. Грязный снег опал и утрамбовался посередине, а по краям, над забытыми панелями, выгибается шлейфами от окон вторых этажей. Проходы шириною в тропинку проделаны только к воротам.

Эта девушка-политорганизатор пришла в домоуправление агитировать: всем трудоспособным выйти на очистку ленинградской улицы. А улица погребена в глубоких снегах. А кто нынче трудоспособен? Вместе с дворничихой девушка обошла все квартиры: в двух обнаружила трупы умерших на днях людей («Почему не вывезены?» – «А у кого ж сил хватит вывезти?»); в других квартирах – полумертвые жильцы лежат на своих кроватях или жмутся вкруг накаленных докрасна «буржуек»…

И все-таки пять-шесть женщин согласились выйти, собрались в домоуправлении. Одна, пожилая и грубоватая, говорила за всех. Другие молчали.

– Подумаешь, – агитировать! Мы и рады бы, да разве хватит нас, маломощных, своротить эти горы?

И, отворачивая рукава, показывает свои худые, как плети, руки:

– Разве такими поднимешь лом?

– А я подниму, покажу пример! – сказала политорганизатор.

– Где тебе! У тебя руки похилей наших!.. Понимаем, конечно… Тебя, дуру, райком послал!.. А как звать тебя?

– Зовут Валентиной… Фамилия моя – Григорова.

– Партийная?

– Комсомолка я… Девятнадцать мне!..

– Как же ты выжила, доченька? – Голос женщины вдруг мягчеет. – Посылают тоже! Да ты знаешь, сколько мы, бабы, тут за зиму наворочали? Пример нам подавать нечего, сами бы тебе подали, кабы силушка! А ее нет!..

В темном уголке домоуправления горит свечка. Лица истощенных женщин остры, костисты, изрезаны глубокими тенями. Я сижу в другом углу длинной полуподвальной комнаты, под стрелкой, указывающей на ступеньки в подвал, и криво намалеванной надписью: «Бомбоубежище». Меня, неведомого им («ну какой-то командир, с фронта!»), не замечают.

Набережная канала Грибоедова

от снега очищена.

Весна 1942 года.

Политорганизатор Валя Григорова уговаривает женщин:

– Ведь надо же! Вы же, как и все, – защитницы Ленинграда!

С нею не спорят. С нею соглашаются: «Надо!» И все-таки: «Рады бы, да сил нет!»

В углу, под развешанным на стене пожарным инвентарем, стоят лопаты и ломы.

– Пойдемте! – неожиданно для себя говорю я, подходя к женщинам. – Я возьму два лома, вы – по одному. Товарищ Григорова, пошли!..

Политорганизатор Валя Григорова радостно восклицает:

– Спасибо, товарищ командир! Пошли!..

И все мы, будто и не было спора, с лопатами и ломами выходим гуськом на улицу…

– … А ты все-таки пример нам показывай, показывай! – говорит Вале та, грубоватая женщина – Товарищ военный поколотил-поколотил, да ему что? Ведь он не у нас живет. Как зашел случайно, так и уйдет. Не его эта улица – наша. А нам с тобою тут на полгода работы хватит! Покажи свою доблесть, Валюшка!

Политорганизатор Валя Григорова, ударив ломом отчаянно, с десяток раз, выдохлась, как и я. А теперь стоит, обжав лом брезентовыми рукавичками, и над печально-упрямыми глазами ее – капельки пота.

Та женщина долго, пристально, пристрастно всматривается в ее лицо и вдруг решительно берется за едва удерживаемый Валей лом:

– Давай вместе, доченька!

Они силятся вдвоем поднять этот проклятый лом. Но и вдвоем у них не хватает сил.

– А ну, бабоньки, подходите! – решительно говорит женщина. – Вдвоем не можем, так впятером осилим! Надо ж нам хоть этой железякой немца побить, распроэтакого!.. А ну, дружно!.. Не горюй, девочка!

И десять женских рук хватаются за один лом, поднимают его, неловко ударяют им по льду. Женщинам тесно, они мешают одна другой.

– По трое, по трое! – командует женщина. – Женя, Шура, да отойдите вы, за другой беритесь!.. А мы – втроем!..

… Да! Сегодня я своими глазами вижу, как начинается очистка еще одной улицы Ленинграда.

Маленькими группами собираются женщины у каждых ворот этой узкой улицы Плеханова. И шеренга их, мучительно, но упрямо работающих, уходит в даль, в просвет улицы.

А на больших, широких проспектах Ленинграда трудятся уже сотни и тысячи людей – все больше женщины!

Я глядел на этих женщин и повторял про себя на днях слышанные по радио или читанные в газете стихи Ольги Берггольц:

… И если чем нибудь могу гордиться, То, как и все друзья мои вокруг, Горжусь, что до сих пор могу трудиться, Не складывая ослабевших рук Горжусь, что в эти дни, как никогда, Мы знали вдохновение труда…

Здесь, в холоде и мраке блокированного Ленинграда, мы любим мужественные стихотворения Ольги Берггольц[7]. Поэтессы блокадного Ленинграда Ольга Берггольц и Вера Инбер – в эти дни наша гордость! Умерла от голода Надежда Рославлева, но работает в летных частях Людмила Попова, слагает стихи Елена Вечтомова. Наряду с поэтами и писателями – Н. Тихоновым, А. Прокофьевым, Вс. Вишневским, В. Саяновым, Б. Лихаревым, Вс Азаровым, В. Шефнером, М. Дудиным, И. Авраменко, А. Решетовым и многими, многими другими – свой труд влагают, как оружие в душу ленинградцев, и наши, оставшиеся здесь писательницы: В. Кетлинская, Е. Катерли, А. Голубева. А наши художницы, наши артистки, – разве возможно перечислить всех представительниц искусства, не пожелавших уехать из Ленинграда?

Две женщины – молодая и пожилая – тянут по улице саночки, тяжело нагруженные дровами. Они потрудились сегодня, раскалывая и перепиливая бревна и обломки досок.

Гул, грохот, звон стекол. Падает неподалеку снаряд. Громкоговоритель на перекрестке улиц внушительно повторяет: «Артиллерийский обстрел района продолжается. Населению укрыться!»

«Населению укрыться!» – настойчиво повторяет громкоговоритель. Женщины останавливаются: – В подъезд зайти, что ли?

– А санки как?

– Здесь оставим, – кто их возьмет!

Еще один снаряд разрывается в соседнем квартале. Женщины прислушиваются. Стоят. Спокойно и неторопливо обсуждают: зайти им в подъезд или не заходить?

А твоей Кате тоже увеличили? – неожиданно опрашивает молодая, та, что в ватной куртке и ватных брюках.

А как же… Она на оборонительных… Нам теперь хорошо… Вот только, думается, лучше б мукой давали. Хлеба-то не почувствуешь, а мукой – я бы пирожки делала, все, знаешь, разнообразие.

Забыв о причине своей остановки, женщины горячо обсуждают, что еще можно бы сделать, если б норму хлеба выдавали мукой.

Обстрел продолжается. Разговор стоящих у саночек женщин – тоже. Внезапно молодая спохватывается:

Да чего же мы стоим-то?

А стреляет он…

Пойдем, ладно! – махнув на звук какого-то разрыва, донесшийся от середины квартала, произносит молодая.