«Какая темная зима…»
Какая темная зима,
какие долгие метели!
Проглянет солнце еле-еле –
и снова ночь, и снова тьма…
Какая в сердце немота,
ни звука в нем, ни стона даже…
Услышит смерть – и то не скажет.
И кто б ответил? Пустота…
О нет, не та зима, не та…
И даже нежности твоей
возврат нежданный и летучий,
зачем он мне? Как эти тучи:
под ними жизнь еще темней,
а мне уже не стать певучей.
Но разве же не я сама
себе предсказывала это,
что вот придет совсем без света,
совсем без радости зима?..
Вступление в поэму
Дума
1
Меня никто не встретит здесь. Одна
бреду по этой улице. Со мною
лишь ранняя, знобящая весна
да чей-то шепот сразу за спиною –
наверно, время или тишина…
Нет, знаю, знаю – это вновь она,
струна в тумане, полная весною,
старинная заставская струна.
Меня никто не знает здесь. А я
здесь родилась. Здесь молодость моя
оперилась. Здесь первый дом и школа,
и первая ячейка комсомола,
и первая влюбленность и семья,
бессонницы студенческих ночей,
и в клубах на торжественных собраньях
рассказы старых палевских ткачей –
бессмертные бунтарские преданья.
Здесь первый твой неукротимый зов –
отчизна, революция, любовь –
и первый смутный жгучий призрак славы…
Истоки жизни – Невская застава.
Здесь полдень был…
Да, был такой один,
наполненный сиянием безмерным,
его я называю днем вершин,
а было это летом в сорок первом.
И было это вновь за Невской, тут –
в отцовском старом доме…
Тут, где ныне
тропинки вместо улицы бегут
и горько пахнет зоною пустыни…
Так где ж мои свидетели, о, где?
Кто подтвердит над пеплом стольких бедствий,
что вправду были молодость и детство,
и день вершин – мой первый зрелый день?
Кто подтвердит?
И, ревность не тая, –
струна в тумане отвечает:
«Я!»
2
Как в полдень тот клубились облака,
стеной с земли вздымались величавой,
и к ним, в их дебри,
шли и шли войска
на ближний подступ, Невскою заставой.
Как трясся дом! Уже недалеко,
в тех облаках, урча, клубились взрывы,
а в комнате,
среди седых икон,
спокойно, истово, неторопливо
кончалась бабка наша, мать отца.
Чуть видный в солнце, алый луч лампады
мерцал на сухоньких чертах лица
и на руках, уложенных как надо.
Вдова обуховского пушкаря
(девятого расстрелян января),
мать металлистов невских, богомолка,
свекровь ткачих и крестная солдат,
прабабка некрещеных октябрят
и бабка многих первых комсомолок, –
в свой смертный час,
в последний свой
земной, –
она, как мы, жила одним: войной.
Не трубам дряхлых ангелов своих
она внимала обостренным слухом,
но взрывам бомб,
в окошки бившим глухо
из облаков, где пенились бои…
А что она могла?
Сражались внуки,
шли в ополченье старики, сыны…
…И вдруг для гроба сложенные руки
она разжала, властию полны.
«А где Москва?» – она меня спросила.
Я указала вдаль, в окно…
Тогда
трикрат она Москву благословила
огромною рукою в темных жилах,
и в ней – почти столетием труда.
«А море где?»
Я указала вправо,
и сторону, где Финский был залив,
она благословила величаво,
а там уже пылали корабли,
а где-то в этот миг или позднее –
ведь времени не стало в эти дни –
уже Гастелло падал, пламенея,
на стан врагов…
И дрогнули они.
Она благословила юг и север,
всё, что могла, старуха, мать отцов,
и лишь тогда, светлея перед всеми,
окостенело намертво лицо.
3
Я в город шла пешком, была тревога.
Я долго через всю заставу шла.
С младенчества знакомая дорога
сейчас неузнаваемой была.
Росли, вздымаясь бурно, баррикады,
и окна сузились до амбразур,
и был жесток монгольский их прищур,
а мимо шли рабочие отряды,
шли прямо в бой и прямо под огнем,
шли с песнею, по-новому пропетой, –
«И как один умрем
за власть Советов…»
И диабаз гремел под их ногами,
и кто-то нес на новеньком древке
старинное завкомовское знамя,
хранившееся в красном уголке.
И оттого, что отблеск исступленья
лежал на всем
и смертью путь грозил, –
пронзил меня озноб ожесточенья,
восторг единоборства охватил.
И вдруг всей жизнью – всею, а не частью
сегодняшней –
я стала жить, спеша,
и только полднем, только чистым счастьем,
ликуя, переполнилась душа.
Как будто б шла я по одним вершинам,
как будто б вечным праздником была
вся жизнь моя, не зная ни единой
печали,
горести,
сомнений, зла.
Всё, что дарил мне труд, любовь, искусство,
как в мощный луч, стремительно слилось
в одно всепоглощающее чувство
и именем Отчизны назвалось.
…И вновь я пионеркою стояла
под знаменем, чтоб обещанье дать.
Значок костра на галстуке на алом,
и онемевших пальцев не разнять.
«Даю торжественное обещанье,
что буду делу партии верна…
О, только бы скорей на испытанье –
на страшное – отправила страна!
Отправь на баррикады – так, как в песне, –
на баррикады, в ураган огня,
как в дни Коммуны – нет, на Красной Пресне,
нет, как в Семнадцатом, – отправь меня!»
И наступает юность. И проходит
вся в жажде подвига,
в работе неустанной –
в порту, на новостройках, на заводе,
в пустынях и колхозах Казахстана.
Я вспомнила – вернее, я вдохнула
степной, полынный, суховатый воздух,
и узкий полумесяц над аулом,
и на рассвете розовые звезды.
Она со мною, молодость, со мной,
она, как детство, призвана войной,
она была бродячей, беспокойной,
но за горенье сердца,
за труды
признала партия – она достойна
войти в ее суровые ряды.
И точно вновь в тот день я получала
пред совестью партийный свой билет,
и он, как знамя маленькое, – алый,
костер на сердце, животворный свет.
О наши справедливые знамена,
костры, неугасимые вовек!
Как много лет, светло и непреклонно,
несет вас в мир советский человек.
4
О, как звенит заставская струна –
старинная любимица гитара!
Пятидесятый год, весна, весна,
а сорок первый вспомнился недаром.
Затем, что миром дышит этот вечер,
как и везде, по всей родной земле,
что легкий пух садится мне на плечи,
нежнейший пух цветущих тополей,
что радостно его прикосновенье,
что пахнет влагой, листьями – весной,
что ожиданье счастья, нетерпенье,
как в юности, овладевает мной.
Ты рядом, счастье, ты – за той калиткой,
за этим поворотом, за углом,
вот здесь, под этой старой мудрой липой,
где был когда-то милый отчий дом,
где прародительница всей семьи
в свой смертный час, смятенья не изведав,
четыре стороны родной земли
благословила, завещав победу.
И кто сказал неправду, будто б тут
меня никто не встретит и не знает?
Все любят, помнят, верят, узнают,
всё новизной безмерною встречает.
Мой дом разрушен восемь лет назад –
а ныне здесь глубоко взрыта почва:
здесь будет сад,
дремучий новый сад,
он вырастет стремглав однажды ночью.
Так научились мы сажать сады
и создавать подоблачные зданья…
Что не под силу было молодым –
доступно возмужалому дерзанью.
Прекрасна юность. Радостней всего
ее полет, еще не позабытый…
Но нету горделивей ничего,
чем ощущенье своего зенита.
Как много сил, а всё еще вначале!
Всё выстрадано, взято навсегда,
всё – правда, жизнь!
Богатство за плечами –
пути войны, и мира, и труда.
И пусть рубцы…
Когда боялась ран я?
За счастие служить своей стране
я всё приму, любое испытанье,
как знак ее доверия ко мне.
И славою считаться мы не будем!
Мы просто отдадим, не пожалев,
всё, что еще понадобится людям,
чтоб коммунизм
построить
на земле.
