Марат отвинтил пробку на бутылке теплого лимонада, переправленной по эстафете. Морщась, он сделал глоток. Напившись, полез в машину укладывать в сумку самые необходимые вещи. На это ушло минут пять; когда Марат снова, по-рачьи пятясь, вылез наружу, он по привычке направил на покидаемый автомобиль маленький пульт. «Пежо» пискнул, замигала красная искра.
— Угонщиков боитесь? — хихикнул Боговаров, отиравшийся рядом.
Марат оправил на себе одежду, забросил на плечо сумку и, ни слова не говоря, пошел по Ленте.
— Уже? — всполошился Торомзяков. — Уже идем? Подождите! Подождите меня, я быстро.
Он обогнал Марата и поспешил к своей машине, где хранил какие-то документы, в том числе — главное приобретение последних дней: длинный список телефонных номеров и чатовых кличек. Вскоре он поравнялся с братом Гаутамой, который тоже недолго собирался в дорогу: взял брошюры, да кое-какие предметы личной гигиены.
…Поглядывая на машины, Марат монотонно приговаривал: «Сука. Сука».
Боговаров шел последним. Проходя мимо машин, он ударял костяшками пальцев по чему попадется; высовывались головы.
— А мы пошли, — сообщал Боговаров, и злое солнце двоилось в его очках, а косо обрезанная борода, казалось, была запачкана недельной яичницей.
Кто-то посылал его к черту, кто-то благословлял.
Глава 6
Их шествие сопровождалось разноголосым базаром.
Они провели на ногах день, затем второй, затем еще один, еще, и еще; привалы, которые они устраивали через каждые десять, если верить придорожным столбам, километров, тоже приходились на дни, благо солнце не двигалось. Они многое повидали, но больше услышали.
Например, среди многого прочего, они слышали, как немытые «жигули» изощрялись в жалобах на спесивого и взбалмошного ценителя искусств, которому вряд ли когда выпадет случай ответить обидчику:
— Конструктивизмом мы, слава богу, переболели без особых потерь. Я ходила на цыпочках; я надеялась, что в нем, наконец, пробудился хотя бы зачаточный вкус, и он пошлет эту компанию к черту. Но вот его внимание привлекла очередная абстрактная говногогулина с парижской антресоли…
Однако самую обильную пищу для разговоров на Ленте подавали сами разговоры: почему они дозволяются? В чем секрет этой незваной и непрошеной среды, откуда и шагу не ступишь, но волен зато бесплатно и досыта высказываться по любому вопросу? Эта тема звучала в самых фантастических переложениях, однако самого главного — неотвратимого финала, уготованного вечным сверкающим днем — старались на касаться и обходить стороной, как непристойность. Что было вдвойне удивительно, если учесть, что общепринятые в беседах приличия на Ленте не соблюдались.
— А как же нагрузка? — раздавалось вокруг. — Тут будет поболе сотни Эрланг.
— Не влияет, — отвечали далекие друзья с тяжелой уверенностью, хотя и не до конца понимали, о чем идет речь.
Но при этом всеобщем и малопонятном интересе какая-то женщина, попавшаяся разведчикам в пути, без устали мотала головой и повторяла одно и то же:
— Но это всего лишь коляска. Это не машина. Это даже не велосипед, это коляска.
В детской коляске, которую она крепко придерживала рукой, было тихо.
За рулем синенькой «ауди» разворачивалась баталия. Изможденный мужчина в несвежей рубашке с закатанными рукавами прижимал «трубу» щетинистой щекой и вяло отсчитывал клеточки, сражаясь с собеседником в морской бой.
В новенькой «девятке» совокуплялись, но делали это дрябло, бессочно.
— Некоторые мухи откладывают яйца даже на липучке, — поделился знанием Боговаров.
— Вы плохо разбираетесь в последовательности событий, — презрительно возразила Тамара. — И это не удивительно.
— А на что это вы намекаете? — Боговаров обнажил зубы в улыбке, хотя любому было понятно, что эта гримаса не соответствует эмоции: такое происходило с Боговаровым постоянно; казалось, его лицо выбирало себе мимику наобум, не считаясь с чувствами.
Тамара промолчала. Она вытерла пот и продолжала идти. С чувством ровного ужаса она глядела на спину мужа, взопревшую: тот никак не поспевал за братом Гаутамой и неожиданно прытким Торомзяковым, которые знай себе топали, напоминая несокрушимых коммандос.
Процессия дошла до обугленного вертолета, окруженного грудой автомобильного лома («Значит, все таки был вертолет, — заметил Гаутама Гауляйтер, — но как же его притянуло?») Они прошли еще чуть-чуть и задержались возле вишневого «москвича»: тот оказался первым в разорванной череде машин, уцелевших после падения небесного тела. Владелец, по виду — из дрессированных менеджеров — рассказал лишь, что геликоптер сорвался с небес внезапно, подобно умершей птице, наполовину добравшейся до заветного днепровского берега. Больше никто ничего не знал, и других вертолетов не видели.
— Наверное, передавали, пока я кемарил, — в голосе Торомзякова сквозило неподдельное огорчение. — Я бы знал.
— Отчитайся за нас, — приказал водителю Марат. — Так и передай: ничего радостного.
Экспедиция, чтобы не тратить времени на разговоры, взяла себе за правило обращаться к водителям напрямую; хотя отчет о ее продвижении постоянно порхал по Ленте и будоражил фантазию, личные впечатления представляли особую ценность.
— Глобальная статика подразумевает, — рассказывали в следующем автомобиле, именем «мерседес», — рационально обузданную динамику. Фактор случайности, дорогой Граммлок, изменяет направленность вектора. Однако достаточно уравновесить этот сдвиг добавлением многих новых разнонаправленных векторов. Тогда внешне роковое смещение будет погашено броуновским движением в капле воды, чья целостность гарантирована…
— Прогорают костры, ковылем дыша… Только я и ты, говорит душа…
— Инородство воспринимается на молекулярном уровне через разницу в биополе…
— Я закрываю вам номер. Вы — пещерный, фашиствующий гад, вам не место на Ленте…
— Передайте другим: Сантаклаус организовал закрытое сообщество по вопросам геополитики. Набил себе в память десяток номеров и общается с себе подобными по замкнутому контуру. Вы можете себе представить, какие вещи там говорятся…
— Верблюжонок! Я люблю тебя!…
— Давайте, господа, сортиры строить. У кого какие мысли? Это же невозможно терпеть…
— С точки зрения метафизики наше положение поддается аналоговому анализу… С точки зрения диалектики оно беспрецедентно…
— Здесь одностороннее движение. Вы понимаете? Одностороннее. Не цепляйтесь к словам — я вижу, что движения нет…
Брат Гаутама Гауляйтер, не снижая скорости, вдруг взбросил руки и резко их уронил:
— Нет! — объявил он, обернувшись к попутчикам. — Это что угодно, но не смирение. Я не могу понять…
— Мы еще не освоились и не привыкли, — сказал Торомзяков, придерживая скачущее сердце. — Мы были в хвосте. Хотели вырваться, как вырываются свежие мухи… — Он бросил взгляд в сторону кравшегося Боговарова. — Мне все больше хочется бросить эту затею… сесть и разговаривать разговоры.
Эта реплика стала проблеском в затуманенном сознании старика. Торомзяков понемногу сходил с ума. Он называл себя Джулией , прикрывался от солнца и пронзительно вскрикивал: «Лента! Пестрая Лента!»
— Мухи не дергаются, — задумчиво подхватил Боговаров, не вполне попадая в лад. — Да, государи, мухи не дергаются.
Он шел с опущенной головой и внимательно глядел себе под ноги, будто что-то разыскивал. Он громко шаркал и время от времени обмахивался шляпой.
— Еще как дергаются, — довольно равнодушно сказал Марат. — Трепыхаются и жужжат, падлы.
— Вы слишком ненаблюдательны для писателя, — Тамара, похоже, окончательно решила оставить в покое толстокожего и надоевшего мужа, чтобы взяться за новую мишень, Боговарова. Сначала она подумывала остановиться на Торомзякове, но тот начинал терять вменяемость. Боговаров больше него годился на роль козла отпущения, которую заработал несостыкованностью своего поведения с испепеляющей действительностью. За это хотелось мстить.
— Муха бьется, пытается вырваться, и в этом она не уступает нам, — продолжала Тамара. — Это только кажется, что ее хватает совсем ненадолго. Для мухи день, проведенный на мушиной ленте под лампой, — это целая жизнь.
