Она подходит к столику в моем конце комнаты и кладет на него перевязанную книгу. Затем поворачивается к камину, ворошит в нем угли и подсыпает сухих щепок, пока поленья не начинают потрескивать.

Пламя лижет кору, и она сворачивается алыми лепестками, но это тепло не может меня согреть.

— Ты должна кое-что знать о своей маме, Мэри, — говорит Сестра Табита, вставая на колени у очага. — Ты должна знать, что она теряла детей.

Я всеми силами пытаюсь сохранить невозмутимое выражение лица, проглотить вздох потрясения. Перед глазами встает картина: мы с братом, еще совсем маленькие, сидим с родителями у камина. Я прямо слышу колыбельную, которую мама пела нам на ночь.

В моей душе борются два чувства: желание узнать больше о родителях и презрение к самой себе за то, что так легко сдалась Сестре Табите и пошла у нее на поводу — признала ее превосходство.

— Когда?.. — Это единственное, что я могу из себя выдавить. — Когда моя мать… — Я не заканчиваю, боясь заполнить это белое пятно.

— До тебя, — отвечает Сестра Табита. — И после.

Я не вижу ее глаз, но гадаю, есть ли в них хоть капля сострадания. Больно ли ей за малышей, которых потеряла моя мама, и чувствует ли она себя бесполезной, ведь она целительница и должна была помешать такому исходу.

На миг нас объединяет горе моей матери.

Сестра Табита встает и поворачивается ко мне лицом:

— Много, много раз. Так много, что твое появление показалось всем чудом.

Если до сих пор я старалась хоть немного понять Сестру Табиту, теперь от моего сочувствия не остается и следа. В ушах — стоны моей Возвратившейся матери; они накатывают вновь и вновь, к горлу подступает тошнота, и я больше физически не могу находиться в одной комнате с этой женщиной…

Но я остаюсь на месте: не хочу, чтобы она знала, как на меня действует ее присутствие. Сестра Табита подходит к столику и кладет обе руки на Писание. Затем встает передо мной.

Наши взгляды встречаются, а в следующий миг она хватает меня за правую руку. Сняв с Писания белую веревку, она обматывает ею мое запястье. Каждый оборот завершается сложными узелками и клятвами верности. Мы повторяем это трижды: три оборота веревки, три узла, три клятвы.

По мере того как крепнут эти узы, Трэвис становится все дальше и недостижимее, и я едва сдерживаю горькие слезы.

— Теперь ты Обрученная женщина, Мэри. У тебя есть долг перед мужем, Богом и деревней. Пора признать его и исполнить. Хватит играть у забора. Там ничего нет. Твоя мать усвоила этот урок, но он дался ей очень тяжело. Лучше учись на ее ошибках, чем на собственных.

Я пытаюсь вырвать руку, однако Сестра Табита крепко ее держит.

— Я научила тебя всему, что знала, Мэри. Я рассказала тебе о Боге и Его бесконечной милости, но ты не рада. Я нашла тебе мужа, и снова ты недовольна. Чего же ты хочешь, Мэри? Нашей погибели? Ты успокоишься, только когда от деревни не останется камня на камне?

В ее глазах бушует летняя гроза. Я покрываюсь испариной, по спине течет холодный пот.

Я чувствую на щеках ее дыхание и пытаюсь отстраниться, но за мной стена.

— Молись Господу, Мэри, — продолжает Сестра Табита. — Молись, чтобы Он позволил тебе родить ребенка и полюбить кого-то, кроме себя. — Она качает головой и шепчет: — Именно так поступила твоя мать, Мэри. Благодаря этому на свет появилась ты.

Мне хочется влепить ей пощечину, протаранить ее всей болью и яростью, что снедают меня изнутри. Но я не могу, потому что вдруг начинаю презирать не Сестру Табиту, а саму себя. Я никогда не задумывалась, каких трудов стоило матери мое появление на свет. Мне даже в голову не приходило, сколько горя она пережила.

Какая я все-таки эгоистка. Эта женщина знает о моей маме больше, чем я сама! В голове разом всплывают все мамины истории. Я никогда не задавалась вопросом, зачем она их рассказывает, что они для нее значат.

Во что верила моя мама? Какая у нее была юность, чем она жила в моем возрасте? Мне так не хватает ее в эти минуты, что хочется свернуться в клубок от стыда и тоски.

Сестра Табита уже снова открывает рот, но вдруг раздается стук в дверь. Сердце подпрыгивает: Трэвис! Наконец-то! Мы с Сестрой Табитой стоим почти вплотную друг к другу, так что я вижу, как на ее лбу проступает испарина. Мне начинает казаться, что она слышит мои мысли и чувствует нетерпеливое покалывание в моем теле. В следующий миг Сестра Табита снова едва заметно улыбается и делает шаг назад. В комнату входит Гарри, и я с трудом сдерживаю слезы. Щеки у него румяные от вечерней прохлады, а волосы чуть влажные и поэтому начали виться.

Я смотрю мимо него на укрытую сумерками улицу, надеясь увидеть там Трэвиса, надеясь, что он ждет меня где-нибудь на краю деревни. Я вглядываюсь в каждую тень, но на улице никого нет, мир как будто опустел. А потом дверь захлопывается.

В руках у Гарри извивается черный щенок, который только-только вытянулся и стал похож на своих взрослых сородичей; ему не больше года. Щенок спрыгивает на пол, делает несколько кругов по комнате и укладывается у моих ног, сметая хвостом мелкие вещи с низкого столика.

— Это мой свадебный подарок, Мэри, — говорит Гарри, смущенно опуская голову.

Мне хочется улыбнуться и поблагодарить его, но в мыслях я все еще смотрю на улицу и жду Трэвиса.

Гарри протягивает левую руку. Сестра Табита накручивает ему на запястье другой конец белой веревки, завязывая такие же узлы и твердя вместе с Гарри те же клятвы.

Не убирая руки со связывающей нас веревки, она произносит старинную молитву из Писания, объявляет: «Теперь вы обручены» — и подходит к корзине, из которой достает длинный клинок. Он ложится на стол рядом с Писанием.

— Это ваш последний шанс отвергнуть друг друга, перерубить связывающие вас узы. Завтра вы принесете Клятву вечной любви.

С этими словами она покидает дом, оставляя нас с Гарри наедине.

Он смотрит на меня, а я не свожу глаз с неуклюжего пса: тот свернулся клубочком у камина и грызет тонкое полено, которое вытащил из кучи дров. Гарри что-то снимает у меня со щеки и показывает:

— Ресница. Загадай желание и сдуй.

Его серьезное лицо напоминает мне о детстве. Как мы бегали по убранным полям, а воздух был напоен солнцем и жизнью… Особенно хорошо мне запомнился один день, когда родители вырубили в кукурузном поле лабиринт для всех деревенских детей; мне тогда было лет восемь.

Мы бежали, не разбирая пути, натыкаясь друг на друга и купаясь в лучах жаркого солнца, словно во всем мире ничего другого не существовало, только эта тропинка, что вела на середину поля. Причем искать дорогу было куда интереснее и важнее, чем прийти к финишу.

Я схватила Гарри за руку и потащила за собой в лабиринт. Мы хохотали, спотыкались, бегали кругами, попадали в тупики. А потом начался дождь, домой он нас не загнал, но зато можно было утолить жажду, просто высунув языки.

Совершенно случайно мы наткнулись на укромную круглую полянку, заросшую мягким клевером.

Место, где не было дождя и светило солнце.

Я помню, как мы с Гарри схватились за руки и кружились, кружились на месте, хохоча и вопя во все горло, а потом, не расцепляя пальцев, упали в клевер.

И тогда в небе прямо над нашими головами вспыхнула дивная радуга. Вокруг нас засияло чудесное разноцветье, а Гарри повернул ко мне голову и сказал:

— Это на счастье! Нам обоим, Мэри, навсегда.

В его глазах уже тогда горела страсть, которую я недавно увидела во взгляде Трэвиса. И вижу сейчас в глазах повзрослевшего Гарри. Последние месяцы я только и делала, что винила его во всех своих бедах; он, мой лучший друг, в эти дни стал мне скорее врагом. Но теперь я понимаю, что и Гарри не хозяин своей судьбы. Мы оба вынуждены подчиняться одним и тем же правилам, и я не имею никакого права на него пенять.

Тут я не выдерживаю.

— Я хочу уйти отсюда, — шепотом выдавливаю я.

Гарри молчит, и я продолжаю. Теперь меня не остановить, я выложу все, что так давно копилось у меня в голове черными тучами, бурля и беспорядочно смешиваясь, все до последнего.