Я прислоняюсь к перилам и смотрю на толпу Нечестивых двумя этажами ниже. Ни на ком нет Сестринской мантии. Оглядываю здания вокруг: нигде ни малейших признаков поклонения Богу. И собора тоже не видно.

От безуспешных попыток разобраться голова идет кругом. Чего же на самом деле нет в этой деревне — Бога или Союза? Если последнего, то как же они верили в Бога без Сестер?

Голова кружится так, что я сажусь на пол и свешиваю ноги с балкона; ощущение, что из-под них выбили почву, только усиливается. Я ведь совсем не знала жизни без Сестер, без их неусыпного присутствия и надзора. Меня никогда не посещала мысль, что Бог может существовать сам по себе, без всякой связи с Союзом.

Эта мысль меня пугает, заставляет часто дышать.

Вдруг краем глаза я замечаю какое-то движение. Вернувшись к реальности, я вижу впереди, на краю ближайшей платформы, Гарри. Мир постепенно обретает очертания, и я, загородив глаза от солнца, начинаю его осматривать.

На земле между платформой Гарри и нашим домом лежит большое поваленное дерево, раньше оно явно было частью замысловатой системы построенных на платформах жилищ. С досок под моими ногами свисают обрывки канатов. Они спускаются до самой земли, где по ним ходят Нечестивые.

Похоже, эти канаты когда-то соединяли платформу и наш дом. А сам он, по-видимому, был своеобразным якорем, на котором держалась вся система, но по какой-то причине нас оторвало от корабля.

Быть может, нам с Трэвисом удастся как-нибудь перебраться к остальным? Или же они найдут способ восстановить мост, разрушенный упавшим деревом. Мое сердце замирает от этой мысли: нет, нам с Трэвисом слишком хорошо вдвоем…

Гарри машет мне рукой, я машу в ответ. Какое-то время мы стоим и смотрим друг на друга, пока я вдруг не замечаю, что чешу запястье в том месте, где его натерло веревкой: кожа там до сих пор покрыта болячками.

Гарри хочет мне что-то сказать, но я ничего не слышу за постоянными стонами Нечестивых, да еще на таком расстоянии. Я закрываю уши и пожимаю плечами. Сделав рупор из ладоней, Гарри снова кричит, а я опять трясу головой. Тогда он с улыбкой отмахивается, как будто все равно ничего важного сказать не хотел, и уходит обратно к своему дому на дереве, где его ждут Кэсс, Джед и Джейкоб. Из трубы на крыше уже поднимается дымок, и я гадаю, удалось ли им, как нам с Трэвисом, наладить свою жизнь. Смогли ли они обрести счастье и покой?

Я возвращаюсь на чердак, машинально проводя рукой по гладкой стене рядом с дверью. От привычек очень сложно избавляться, и пустая стена не мешает моим пальцам вновь и вновь искать знакомые надписи.

Дни идут своим чередом, и мы с Трэвисом находим свое место в новом мире. Большую часть времени мы проводим наверху, где окна широко раскрыты навстречу солнцу и воздуху. Стоны Нечестивых вновь становятся для нас привычным и почти незаметным фоном, сопровождающим каждую минуту нашего существования.

Изредка выбираясь на балкон, чтобы повидать брата, суженого и лучшую подругу, я задаюсь вопросом, живут ли они такой же мирной и уютной жизнью на краю страшной бездны, что начинается прямо за нашим порогом.

Однажды я почти решаюсь спросить Трэвиса, почему он так и не пришел за мной накануне церемонии Обручения. Мы сидим друг против друга за столом, наша беседа ненадолго прерывается, и с моих губ уже почти срывается вопрос — я хочу понять, какой была бы моя жизнь, не случись беды. Я собираюсь с мыслями, грудь сжимает боль того мучительного ожидания… Но тут Трэвис с улыбкой берет меня за руку, его шершавые пальцы скользят по моей коже, и я понимаю, что все это неважно. Главное, мы вместе. И я ничем не хочу омрачать наше счастье.

Постепенно у нас вырабатывается распорядок дня. Аргус большую часть времени где-нибудь дремлет, Трэвис укрепляет дом, а я готовлю нам еду. Мира за дверью словно бы не существует, равно как не существует наших обязательств перед другими людьми. Здесь, в этом доме, есть только мы. Пусть ненадолго, но мы счастливы.

Наше тихое счастье длится до тех пор, пока однажды я не обращаю внимания на сундуки в углу чердака. Впервые что-то заставляет меня к ним подойти и погладить рукой дерево, в нос тотчас ударяет приятный кедровый запах.

Хотя я знаю, что на чердаке никого быть не может — больная нога не дает Трэвису подняться по лестнице, я все-таки оборачиваюсь и проверяю, не смотрит ли кто. А потом осторожно поднимаю крышку первого сундука.

Он доверху набит одеждой. Обрадовавшись, что нашла себе занятие на целый день, я начинаю по одному доставать из сундука платья, украшенные бисером и затейливой вышивкой, аккуратно сложенные на хранение. Все они разных цветов: есть яркие, есть пастельных тонов, а есть и вовсе невиданных оттенков. Ткань мягкая и воздушная; в юбки вшита тонкая сетка, придающая им упругость и пышность.

Я прикладываю платья к себе, пытаясь представить, каково это носить такую красоту. В конце концов я не выдерживаю и начинаю их примерять. Сначала прикосновение к приятной незнакомой ткани кружит мне голову…

А потом я вдруг начинаю гадать, какой была хозяйка этих платьев и по какому случаю она их надевала. Все эти дни я запрещала себе думать о бывших обитателях нашего дома. Выбросив из окна того младенца, я раз и навсегда зареклась представлять себе детей, обедавших за длинным столом внизу, мужчин, что ковали оружие, и женщин, что консервировали овощи и фрукты, тщательно готовясь к осаде, которую им не суждено было пережить.

Однако теперь, надев на себя чужую одежду, я словно попадаю в ураган чужих воспоминаний. Хозяйка дома была выше меня ростом, ее платья доходят мне до пят, а подолы метут пыльный дощатый пол. Грудь у нее была пышнее — возможно, она кормила новорожденную дочку, — а руки пухлее: мои запястья тонут в рукавах.

Я понятия не имею, о чем она мечтала, красуясь перед зеркалом в этих платьях. И что за мужчина клал руку ей на шею, заставляя кожу покрываться мурашками, а ресницы трепетать.

Внезапно мне становится дурно. Все мысли в голове перемешиваются, и я хочу только одного: узнать ответы на эти вопросы. Не потрудившись снять платье, я бегу обратно на балкон, встаю на колени и начинаю рассматривать Нечестивых, лихорадочно разглядывая руки, талию, волосы и запястья каждой мертвой женщины.

Кто же из них продевал голову в расшитые вороты этих платьев? Кто разглаживал руками ткань? Кто родил ту девочку, воспитывал детей, спал в кровати, на которой теперь спим мы с Трэвисом?

Даже не подобрав подола, я сбегаю вниз, хватаю копье и мчусь обратно по коридору, не обращая внимания на крики напуганного Трэвиса. Острие копья, которое я волоку за собой, оставляет светлую борозду на половицах. Подбежав к окну нашей спальни, я перегибаюсь через подоконник — швы платья громко трещат — и начинаю тыкать копьем в Нечестивых, пытаясь как можно лучше разглядеть женские лица.

Это похоже на неутолимый голод или жажду: я должна знать, кто жил в этом доме, чью жизнь я забрала! Кто из них хозяйка и мать? Отчего-то мне кажется, что это можно увидеть по глазам. Кто из этих несчастных ломится в дверь собственного дома, ищет способ вернуться к прежней жизни? Жизни, которую я украла…

Отчаянно расталкивая копьем Нечестивых, я смаргиваю застилающие глаза слезы. Через несколько секунд в комнату входит Трэвис, часто дыша после тяжелого подъема по лестнице.

Он кладет руку мне на плечо, но я скидываю ее и продолжаю слепо тыкать копьем в толпу, крича:

— Кто? Кто из вас она?!

Наконец Трэвису удается забрать у меня оружие и оттащить меня от окна. К этому времени мой разум уже перебирает разные варианты и теории.

— Может, ей удалось сбежать. К дому путь был отрезан, но она добралась до ворот и… как Габриэль…

Я хватаюсь за лицо: картинка внезапно обретает четкость. Быть может, хозяйка этого дома сбежала… И вся ее семья теперь бродит по тропам, пытаясь найти выход. А я должна была их найти, запомнить их, передать память о них дальше… Я начинаю мерить шагами комнату, путаясь в собственных мыслях.