Ее ведь больше нет.

Меня закутывают в одеяло и ведут по длинному коридору, которого я раньше не замечала, затем по ступеням вниз, в комнату с каменными стенами и каменным полом, койкой и единственным окошком, выходящим на погост и Лес. Меня так и тянет расхохотаться: если они думают, что я выкину какую-нибудь глупость, зачем запирать меня в комнате с видом на место, где Возвратилась моя мать? Я отчетливо вижу ворота, через которые ее тащили, и даже нескольких Нечестивых у забора. Их стоны летят в открытое окно.

— Почему мне нельзя домой? — спрашиваю я уходящих Сестер.

Старшая из них, Сестра Табита, останавливается на пороге и отвечает:

— Пока тебе лучше побыть здесь.

— А как же мой брат?

Я крепко обхватываю себя руками.

Сестра молча затворяет дверь и запирает ее на щеколду, оставляя меня наедине со стонами Нечестивых.

Какое-то время я наблюдаю за перемещением солнца по небу. Дневной зной отгоняет Нечестивых от забора и заставляет прятаться в лесу, где они впадают в некое подобие спячки и просыпаются только от запаха человеческой плоти.

Я внимательно слежу за забором, пытаясь разглядеть там маму, но она так и не появляется.

Ночью луны нет, лишь звезды постепенно наполняют черную пустоту. Потом небо медленно затягивают низкие тучи, и в кромешной темноте уже ничего не разглядеть. Я отхожу от окна и сажусь на койку, не зажигая свечи на столике рядом с дверью.

Хочется забыться сном, остановить вихрь страшных воспоминаний, что кружат в моей голове. Положить конец гложущей меня изнутри боли.

Сквозь щель под дверью в комнату проникает тоненькая полоска света. Я едва различаю стены комнаты. Где-то верещит сверчок. Я накрываюсь одеялом с головой, подтягиваю коленки к груди и тихо дышу, горюя по маме.

На следующий день мои глаза горят от недосыпа. Полностью отгородившись от всего остального, я слежу за солнечными лучами на полу: пятна света уползают все дальше и дальше к противоположной стене. Кто-то приносит еду и воду, но я ни к чему не притрагиваюсь. Позже приходит Сестра Табита. Она говорит, что просто зашла меня проведать, но я-то знаю, что она оценивает мое психическое состояние, не сошла ли я с ума после смерти обоих родителей. Так день и проходит: еда, Сестра Табита, вода, Сестра Табита… и так далее, и так далее.

Отчасти мне хочется взбунтоваться, вырваться из этой комнаты. Сбежать и оплакивать маму вместе с братом. Но я слишком выбилась из сил, тело почти не слушается. Здесь хотя бы тепло, меня кормят, не мучают расспросами и упреками. Я никому не должна объяснять, почему бросила маму одну, почему меня не было рядом.

Все время я провожу в воспоминаниях. Лежу на полу с закрытыми глазами, полностью расслабившись, стараясь ощутить мамины руки в волосах, и прокручиваю в уме ее истории. Я пытаюсь вспомнить их во всех мельчайших подробностях и с ужасом понимаю, что многое уже забыла. Чудесные небылицы об океанах, высоченных домах до самого неба и полетах на Луну. Я хочу, чтобы они навсегда отпечатались в моей памяти, стали неотъемлемой частью моего организма, которую я уже не смогу потерять, как потеряла родителей.

Брат не приходит меня навестить, Сестры тоже ничего о нем не говорят. Интересно, что он обо мне думает? Мне хочется разозлиться на него, целиком отдаться любому другому чувству, кроме потрясения и боли, но я понимаю: Джед так скорбит.

Через неделю моего заточения в комнату входит Сестра Табита и вручает мне черную тунику, отныне я свободна и должна благодарить Бога за волю к жизни, которая позволяет мне двигаться дальше.

Я киваю (Бога в моей жизни больше нет, но об этом лучше помалкивать) и медленно бреду к дому, где совсем недавно счастливо жила моя семья. Теперь этот дом принадлежит брату: после смерти родителей все имущество унаследовал единственный сын. Ничего не могу поделать: сердце щемит от осознания, что мамы там больше нет. И никогда не будет. Зато сколько воспоминаний таится в этих бревенчатых стенах, сколько тепла, смеха и надежд…

Я почти вижу, как все это сочится наружу и тает в солнечном свете. Дом словно бы очищается от истории нашей семьи. Забывает маму, ее рассказы, наше с Джедом счастливое детство. Я машинально прикладываю руку к стене справа от входной двери. Как и на всех деревенских постройках, там вырезана строчка из Писания. Переступая порог, мы обязаны проводить рукой по этой резьбе, чтобы всегда помнить Бога и Его слова.

Обычно они наполняли меня светом и благодатью. Но сегодня ничего такого не происходит, внутри лишь прежняя щемящая боль. Неужели теперь, когда я перестала верить в Бога, мне уже не обрести душевного покоя?

Деревянная резьба отполирована до блеска руками нескольких поколений нашей семьи. Резьба, которую моя мать больше никогда не погладит.

Внезапно дверь открывается: брат словно ждал моего прихода. Я испуганно отдергиваю руку. При виде Джеда меня вновь наполняют воспоминания и острая боль. Он не пускает меня внутрь — видимо, чтобы Бет не услышала нашего разговора.

Честно говоря, его упрямство меня поражает. Когда-то мы с ним были лучшими друзьями и все рассказывали друг другу. При этом он всегда оставался папиным сыном, а я — маминой дочкой. Гибель отца была для него слишком тяжелым испытанием; за последние несколько месяцев он стал черствым, полностью отдался работе и добился серьезных успехов на поприще Стража. Я сцепляю руки перед собой, пытаясь отыскать в его лице былую нежность и любовь, но вижу только хладнокровие и решительность.

— Почему ты ее отпустила? — с порога спрашивает Джед. Рукой он прикрывает глаза от солнца, позой напоминая мне маму: вот так она стояла на краю Леса и пыталась разглядеть в чаще отца.

Я ждала этого вопроса, но по-прежнему не знаю, какой ответ его устроит.

— Она сама так решила.

Джед плюет на землю у моих ног, и несколько капель слюны застревают в его короткой черной бороде.

— Решать было не маме. — Голос у него напряженный, однако он сдерживает крик, чтобы не устраивать скандала на глазах всей деревни. — Она ничего не соображала.

Меня окатывает его болью и яростью, и я бы рада разделить эти чувства с братом, облегчить его бремя. Но мне хватает и своих… Я не в состоянии ему помочь.

— Я не смогла ее убить, Джед. — Усилием воли заставляю себя не опускать глаза.

— А бросить ее к Нечестивым не убийство, Мэри? — Джед больно хватает меня за плечо, впиваясь пальцами в кожу. — Ты хоть понимаешь, что теперь ее должен буду убить я на дозоре? Или прикажешь сохранить ей жизнь? Да это и не жизнь вовсе! Это противоестественно! Мерзко, неправильно и отвратительно! Поверить не могу, что ты так со мной поступила. Я должен убить нашу мать, потому что тебе не хватило духу.

Выходит, чтобы ему не пришлось делать этот выбор, его должна была сделать я?

— Прости, Джед.

Я не вижу другого способа наладить отношения. Он Страж, его долг охранять деревню, укреплять забор и убивать зараженных. Не знаю, как втолковать ему, что это был мамин выбор, а не мой. Она отдавала себе отчет, что однажды ее может убить родной сын. Как объяснить Джеду, что иногда любовь и верность вынуждают человека уйти в Лес за своим избранником, даже если это значит отвергнуть все остальное?

Я хочу обнять брата и подаюсь вперед, но он держит руку на моем плече и не дает приблизиться.

— Теперь я глава семьи, Мэри.

Я пытаюсь улыбнуться и напомнить ему, что он всегда будет мне братом.

— Это ведь не значит, что тебе нельзя обнять родную сестру.

Вопреки моим ожиданиям Джед не улыбается в ответ.

— Я слышал, ты скоро войдешь в Союз Сестер.

Его слова бьют меня как обухом по голове.

Я ждала от брата какой угодно реакции — гнева, боли, раскаяния, — но даже в самых худших кошмарах мне не могло присниться, что он вышвырнет меня за порог и отдаст Сестрам, не снизойдя даже до нормального разговора, не дав объясниться. Вот почему он не приходил в собор: для него я уже стала одной из Сестер, и мое место среди них.