Он почти со злостью подбросил и поймал нож. Но Лео воспринял это как очередную угрозу для продолжения пытки. Забился, закричал:

– Я все скажу! Все!

Тараторил, задыхаясь. Даже его акцент стал сильнее замечен.

– Гизельберт приехал со своими людьми не зря. Все они из хороших семей. И если все присягнут, что имели связь с ней, не важно: было ли это полюбовно или по принуждению, то ее имя будет опорочено, и Ренье поймет, что тогда даже Рикуин Верденский засомневается, будет его дочь благородных кровей или нагулянная рыжей потаскухой невесть от кого. Ведь все они – и Гизельберт, и Матфрид Бивень, и молодой Адам из Мезьера – приехали именно для того, чтобы потом иметь возможность дать над Библией клятву, что имели плотскую связь с Эммой… Ох!..

Он едва не завизжал, когда Эврар рывком поднял его на ноги. Тряхнул.

– Они что, хотят ее… Они все…

Он даже замер. Понял, отчего принц приказал избавиться от него, единственного защитника Птички. И теперь она там одна, с этими исходящими похотью кобелями… А ведь он замечал, как они едва не облизываются, глядя на нее. Приписывал это особой манящей прелести Эммы, что заставляет мужчин вожделеть ее, да и обычной разнузданности приверженцев Гизельберта. Но ведь и подумать не мог, что принц столь не уважает своего отца, что готов… Проклятие! А ведь Гизельберт и впрямь выглядит едва ли не влюбленным. Даже шикал на своих приятелей, когда те выходили за грани приличий при его мачехе.

Эврар был так поражен, что на какой-то миг забыл о Леонтии. Словно бы и не видел его. И грек это отметил, как и то, что от резкого рывка удерживающая запястье веревка ослабла. И когда Эврар отвернулся к огню, стал стараться высвободить руки. Даже о боли в поврежденной кисти словно забыл.

Теперь Меченый стоял к нему спиной, между ним и пылавшим, обложенным булыжниками очагом на небольшом подиуме. И едва Леонтий освободился, что есть сил толкнул воина в спину. Резко, неожиданно. И тут же, схватив один из булыжников очага, занес его для удара.

Если Эврара что-то и спасло, так это сырая одежда, едва успевшая затлеть. А еще не подвела привычная сноровка. Он откатился быстрее, чем грек опустил камень. Но ноги Леонтия по-прежнему были стянуты ремнями, и тот потерял равновесие, почти упал на огонь. И тотчас Эврар навалился сверху, вдавил его лицом в уголья. Леонтий выл и вырывался, но Эврар отпустил его, лишь когда на греке загорелась одежда. Сам отскочил, тряхнув обожженными руками. И тут же ему пришлось увертываться от вскочившего, ничего не видевшего, не соображающего, извивающегося в горящих одеждах Леонтия.

Хижина была невелика, и Эврар кинулся к выходу. Леонтий же кричал не своим голосом, налетал на стены, упал, стал кататься по земле в горящей одежде. Какое-то время Меченый наблюдал эту жуткую картину в проем двери. У него не было ни малейшего желания спасать грека, да это уже бы и не помогло. Он увидел, как вспыхнули шкуры на лежанке, как огонь стал лизать бревна стен. Хижину окончательно заволокло дымом. И сквозь этот дым звучал отчаянный, безумный крик Леонтия.

Эврара передернуло. Он отвернулся и пошел отвязывать заволновавшуюся, испуганно бьющую копытом лошадь грека. Когда он отъезжал, Леонтий еще выл, но хижина горела все сильнее, и вскоре треск воспламенившихся резных строений заглушил последний стон оставшегося внутри. Но Эврар уже не думал о страшной кончине Леонтия. Размышлял о том, что в сыром лесу пламя не сможет распространиться, что опять от Леонтия ему достался неплохой конь, что вряд ли в глуши пожар привлечет чье-либо внимание. А главное, думал о Герлок и Эмме, прикидывал в уме, что может предпринять, чтобы спасти их от Гизельберта.

Когда настали сумерки, Эмма стала взволнованно поглядывать на лес, ожидая Эврара. И ругала себя за это. Какое ей дело до Меченого, когда он смел так вести себя с ней? И тем не менее тревога не покидала. Он ушел искать своего ястреба, но она помнила, что это было только предлогом – он ушел, чтобы не видеть ее, не замечать, как ее тянет к сыну Ренье. Ибо Эврар был и оставался прежде всего человеком герцога, и ему было нестерпимо видеть, как жена его господина и принц готовы предать Длинную Шею, готовы преступить последний рубеж.

Но почему бы ей не изменить Ренье? Почему она должна хранить верность забывшему ее супругу? Ведь Гизельберт привлекателен, мил, ласков, он обещал ей вернуть то, чем обделил ее Ренье. А главное, он был ей ровней, она не ощущала, что роняет свое достоинство, отвечая на его внимание. Сегодня в лесу она поняла это. Сильное и уверенное прикосновение Гизельберта покорило ее. И она даже ощутила разочарование, когда он отпустил ее, разжав объятия.

– Нет, не здесь, – прошептал он. И она согласно кивнула.

Сырой, мрачный лес, в котором они были одни. Совсем одни. И уже ничей взгляд не следил за ними, никто не мог спугнуть их жутким воем. Они шли и улыбались друг другу с видом заговорщиков и, конечно, совсем забыли об улетевшем ястребе. Даже не вернулись за ним. Они пошли назад, в селение, и Эмма не знала, благодарить ли ей Гизельберта за то, что он не взял ее сразу, или упрекать.

А потом был гнев Эврара, его грубость и злость, которые только еще больше настроили ее на решимость, на желание поддаться молчаливому призыву в глазах Гизельберта. И еще она хотела отомстить Ренье… отомстить Ролло за пренебрежение к ней. А может, ей просто захотелось нежности и любви, захотелось дать разгореться тому потаенному огню, что так долго бесцельно тлел в ее теле, не имея выхода. Однако в усадьбе Гизельберт точно сторонился ее, отсел в сторону, даже словно бы и не хотел с ней общаться. И это задело ее. Ей не хотелось больше соблюдать приличия, ей хотелось просто стать женщиной. Любимой и желанной…

Поэтому волнение за пропавшего Меченого отвлекло ее от грешных мыслей, дало возможность взять себя в руки. А ведь до этого она была как шальная. Даже люди принца заметили ее нервозность. Глядели на нее как-то странно. Она увидела, как Гизельберт словно разозлился на них, отвел в сторону, что-то им говорил.

И она стала думать об Эвраре, то и дело выходила на галерею, глядела на лес, поджидая его. Со столь опытным воином ничего не могло случиться, и все же Эмма переживала. Особенно, когда четверо уходивших охотиться людей принца вернулись из лесу без дичи, а щека огромного Матфрида Бивня была столь изувечена и разорвана, что Эмме пришлось наложить на нее швы и даже кричать на него, чтобы он взял себя в руки и не так выл и стонал, пока она зашивала ему лицо.

– Он напоролся на сук, – пояснил Эмме Гильдуэн с родимым пятном в пол-лица.

Однако Эмме не очень-то в это верилось. Это явно был след от когтей. Просто они не решаются сказать ей о неудаче на охоте. И она опять подумала об Эвраре, пошла к тропе, ведущей к лесу.

Быстро темнело. Дождь прекратился, но в воздухе держалась сырая, зыбкая мгла. Эмма стояла у дальнего плетня в селении, глядела на мрачный лес. Эврар ушел разозленным. Теперь он может и не появиться до утра, будет упрямо искать своего питомца. Однако если он не вернется к рассвету, она соберет людей на его поиски. Пусть Эврар груб и непочтителен, но он все же ее друг, она многим обязана ему. Да и могла его понять. Ведь несмотря на его обиду на Ренье, он все же не может простить ей ее явной симпатии к пасынку. По всем законам – христианским и людским – она не должна изменять супругу с Гизельбертом, ибо это будет считаться кровосмешением. Но, видно, она совсем одичала в этой глуши, раз ее так потянуло к сыну Ренье.

Она стояла, зябко кутаясь в шерстяное покрывало, однако едва сзади послышались шаги, ее словно окатило горячей волной. Даже не оглянувшись, поняла, что это Гизельберт. Она прямо физически ощутила тягу к нему. С трудом заставила себя не оглянуться.

– Эмма…

Она не смотрела на него. Лес поднимался мрачной, безмолвной стеной. Эврара не было, и его отсутствие словно давало ей разрешение на безумство. Стараясь говорить спокойно, она сказала Гизельберту, что волнуется за Меченого.