Наконец я выбрался из-под машины и, войдя в дом, подошел к телефону. На четвертом звонке трубку снял отец. С ним все в порядке. С Эмбер вроде бы тоже, хотя я все-таки попросил его пойти и заглянуть в ее комнату.

— А с тобой-то все в порядке? — спросил он, снова взяв трубку.

— Я, папа, совсем в лоскутах.

— Могу через полчаса быть у тебя.

— Не надо. Ты не сможешь мне ничем помочь.

— Что-то с Иззи?

— Хуже. Вчера она разговаривала как малое дитя. Так... так больно было видеть это.

На меня снова нахлынул весь мой страх за Изабеллу и весь тот ужасающий кошмар, который обрушил на мою голову Мартин Пэриш. Я испытал тот же дикий, выворачивающий наизнанку все внутренности ужас, который однажды пережил в десять лет, когда безнадежно заблудился вместе с отцом и матерью в походе. Правда, сегодняшний страх оказался много сильнее, чем тот, далекий. Я не хотел ничего больше, как только заплакать. Но я не стану плакать. Не по причине, которую указывают модные психологи, оспаривающие расхожее мнение, будто слезы являются уделом одних лишь девчонок, это здесь ни при чем. Я не стану плакать потому, что действительно боюсь: слезы унесут из меня мою ярость, мои эмоции, которые со временем смогут мне очень даже пригодиться. Я же твердо вознамерился припрятать в себе все, что впоследствии можно будет использовать как оружие.

— Мне кажется, нож — плохая идея, — сказал мне отец.

— Согласен. Но больше-то ничего не работает. Ей все хуже.

Последовала долгая пауза.

— Сегодня ночью ко мне опять приходила твоя мать. Она по-прежнему предсказывает какое-то несчастье. Ты же знаешь, она уже подкинула мне несколько мудрых мыслей. Чувствует она себя отлично. Если ты хотя бы ненадолго угомонишься, она и к тебе придет.

— Да брось ты, пап. Я знаю, ты скучаешь по ней, но нельзя же переживать одно и то же всю жизнь.

Новая пауза, за время которой я успел пожалеть о том, что сказал. Но вот он заговорил снова:

— Сынок, не позволяй урагану унести тебя с собой. Любым способом, но постарайся сделать так, чтобы ты сумел над всем этим сохранить свой разум. Я знаю, что похожу на безумца или пижона-сектанта, но, когда... мама приходит, я... я действительно чувствую ее.

— Как там Эмбер ведет себя?

— Помогает. Даже весьма любезна. Правда, она подолгу сидит в гостиной — названивает кому-то. Она сильно испугана.

— Это очень важно, что ты сейчас с ней.

— "Ремингтон" всегда под рукой, хотя, по правде сказать, мне бы понравилось нечто иное, чем то, с чем я столкнулся лицом к лицу сейчас.

— Схватиться с капитаном из управления шерифа и, возможно, с парой его помощников, да?

— Против них мне не устоять.

— Ладно, оставайся пока в доме. Если вдруг нагрянут, преимущество на твоей стороне. Не бойся даже в полицию позвонить — я имею в виду местных полицейских, а не управление шерифа. Больше всего этому типу хотелось бы избежать огласки.

— Нет тут у нас никаких местных полицейских. Не забывай, мы ведь провинция!

— Черт, это так. Черт побери! — Я почувствовал, как все мои внутренности снова напряглись в очередном спазме боли.

— Как его хоть зовут-то, сынок? Уж это-то ты можешь сказать мне.

— Мартин Пэриш.

— Марти?

— Он самый. Обделался по уши. В случае смерти Эмбер ему светят немалые денежки, хотя я и не вполне уверен, что он охотится именно за деньгами. И все же одно могу сказать с уверенностью: он — в ярости.

— Он пристукнул ее сестру, думая, что это она?

— Именно.

— А с Винтерсом ты уже говорил?

— У меня нет никаких доказательств. Пока.

— Да, дела...

Несколько секунд отец хранил полное молчание. Наконец сказал:

— А в общем-то, мне нравится видеть ее у себя.

— Как только почувствуешь, что-то не так, немедленно звони мне.

— Я люблю тебя, сын. Помолись за мать. Она там тоже будет на твоей стороне.

Я повесил трубку. «Винтовки и призраки, — подумал я, — вот и все, что осталось у моего стареющего отца».

Я прилег на диван в моей берлоге и какое-то время смотрел на колышущийся за окном туман. Пережитые ужасы проходили передо мной снова. Вероятно, самый страшный из всех — прикосновения ледяного тела Элис.

Но даже это жуткое ощущение вскоре вытеснилось образом Полуночного Глаза, выглядывающего из окна краденого «форда-тауруса». С немым превосходством, которое светилось в его лице. Могучей массой и властью его предплечья и рук.

Мое тело стала бить дрожь. Каждый удар Мартина породил свою собственную, особую боль.

Из каньона донесся вой — тот самый, который, по мнению Изабеллы, издает Человек Тьмы.

Изабелла! Как же далеки от меня ее руки, ее голос, успокаивающая нежность ее бьющегося сердца. О, женщина, только не покидай меня!

Все-таки я заплакал.

А потом встал и закрыл все окна и двери, намертво задвинул засов, на два деления, чтобы быть уверенным, что он встал на положенное место. Свет выключать не стал. Я проверил барабан своего револьвера, положил его под подушку, которой за последние пять лет не касалось ничто, кроме красивой головки моей спящей жены.

Если страх, дарованный Богом, есть начало познания, то что же тогда — начало страха?

У меня есть ответ на этот вопрос, по крайней мере для меня самого. Начало страха есть осознание того, что ты не имеешь ни над чем власти, что ты бессилен. Мне понадобилось полжизни — целых сорок лет, — чтобы понять это. Ну, разумеется, я и сейчас слышу протестующие вопли тех, кто сам на себя берет ответственность за свою собственную жизнь или вешает эту ответственность на Господа. Но я не говорю о таких мирских понятиях, как счастье, успех, самовыражение, потеря веса, жизнь без спиртного или попытка понять, кто — в порядке, а кто — нет. Я говорю о беспомощности перед лицом смерти, равно как и перед лицом жизни, перед лицом безумия, болезни, страсти, перед лицом всех тех прекрасных и ужасных понятий, которые ежесекундно управляют нами вне зависимости от того, знаем ли мы об этом или не знаем, догадываемся или нет. И еще я говорю о страхе перед подлинным осознанием того факта, что кажущееся тебе самому наилучшим на самом деле может таковым и не быть и что ничего такого уж хорошего, в сущности, и нет. Понять это — значит свободно овладеть языком кошмара, в мельчайших, подробностях разглядеть контуры бездны. Это — высшая мудрость человека, стоящего перед взводом, который сейчас расстреляет его. Но страх — это еще не повод для того, чтобы человек отказывался от борьбы. Нет. Поступки, совершенные в состоянии полной беспомощности, принадлежат к тем немногим проявлениям благородства, которые еще сохранило человечество. Чувствовать, что ужас стягивает твой желудок в тугой узел, и все же продолжать идти — есть нечто большее, чем просто мужество. Страх есть красота.

Про себя же могу сказать лишь то, что, пока я лежал в кровати утром в среду, седьмого июля, избитый и измученный жуткими событиями прошлой ночи, я пытался разделить мой мир на те ситуации, над которыми у меня нет никакой власти, и на те, которыми я пока могу управлять. Против холодной логики Мартина Пэриша я действительно временно оказался бессилен: в связи с тем, что существует видеозапись, нет никакого смысла мне избавляться от тела Элис. Все, что я смог бы доказать пустой могилой, так это лишь то, что сам убрал оттуда труп! Я был жестоко и весьма эффективно нейтрализован, и, по-видимому, именно в этом и заключалась цель Мартина Пэриша. У меня нет власти над раковыми клетками, плодящимися в мозгу Иззи. Над действиями Полуночного Глаза моя власть, по-видимому, и того меньше. Страх начал свою работу внутри меня.

Но я знаю, кое на что я еще способен. Даже лишенный возможности спасти Иззи, я могу любить ее. Я могу защитить мою дочь от опасностей, которые, как правило, подстерегают молодых женщин. Я могу начать работу над книгой о Полуночном Глазе. Я могу принять душ, побриться и наконец поесть.