Зауреш трогает коня. Она совсем не уверена, что отец обрадуется. А что еще скажет баскарма, увидев ее? Она долго плутает по степи, останавливается, снова дергает поводья, и, как ни старается медленней ехать, все же в конце концов появляются зимние кошары, «газик», полуторка с поднятым капотом и костер, возле которого сидят люди. У костра долго не замечают всадника, потому что думают; конь пасется сам по себе. Всадник припадает к шее коня, конь клонится к былинкам, торчащим из снега, переходит с места на место, спускаясь в низинку. Но когда он поднимается на холм, у костра замечают всадника, машут руками и кричат, и тогда всадник разворачивает коня и уходит. Люди садятся в «газик», треск мотора долго мчится за топотом копыт. Конь идет сперва рысью, потом галопом, но вскоре снова переходит на рысь и совсем замедляет бег, потому что всадник начинает сползать со спины и, наверно, упал бы, повиснув на стременах, если бы не подоспел человек и не подхватил его на руки. Это Сапар Аргенбаев.

…И опять крутит метель, летят снежные шлейфы, плывут стога, несутся клочья соломы и мелькают лица: ушастый Темирчик, Кочубай-ага, плачущие сестренки, мать в полосатой пижаме и усатое лицо отца.

Зауреш открывает глаза. На щеке ее тает чье-то мокрое, горячее, тяжелое дыхание, пропитанное табаком, морозом, бензином и чем-то еще, знакомым и волнующим, — да, пахнет овцами, домом, отцом. Она видит обмороженные сизые щеки, воспаленный мигающий глаз и висячий ус со снежной капелькой на тоненьком конце…

Они едут в «газике». Сзади, не отставая, скачет конь. За рулем сидит баскарма, держит руль за бока, как барана за рога, отец сидит рядом, и Зауреш у него на коленях. И оба дымят, и от табака так приятно щекочет в носу, так хорошо, что Зауреш снова закрывает глаза и робко прижимается к отцу, чтобы слышать его дыхание.

— Ты знаешь, сколько она отмахала на коне? Больше ста километров. Девчонки пошли, я тебе скажу, хоть в кавалерию назначай…

Кочубай-ага курит, кашляет, хрипит и ни на минуту не умолкает. Сапар сдержанно и достойно слушает его.

— Это бандит, а не девочка. Хуже мальчишки. Накажи меня аллах, если это не так. Ты послушай, как она меня обманула! — кричит баскарма, возбуждаясь. — Я нагоняю ее, говорю: езжай, деточка, домой, без тебя есть кому позаботиться о твоем сумасшедшем папаше. Тихо так, вежливо, понимаешь, говорю, она может подтвердить. — Баскарма осторожно скашивает глаза на Зауреш. — Ну, ребенок есть ребенок — послушала и повернула домой. А не тут-то было…

Эту историю он рассказывает в третий раз, и она ему, видно, не надоедает. Не надоедает она, кажется, и Сапару, хотя лицо отца остается невозмутимым.

— Послушай, у тебя все такие девочки, как эта? — шепотом спрашивает баскарма и совсем уже тихо добавляет: — Может, мы ее сосватаем за Мирзаханчика, а?

Сапар, до этого молчавший, щурит один глаз и, сплюнув из кабины в степь, спрашивает:

— Кто такой Мирзаханчик?

— Это мой сын.

— Твой сын? — переспрашивает Сапар и снова молчит.

— Ну так как — договоримся?

Сапар прокашливается, опять плюет в степь и не отвечает.

— Ну, если тебе жаль старшую, может, сосватаем одну из младших за моего Чотурчика, а?

— Ха! — презрительно отзывается Сапар.

— Можно подумать, у тебя одного только девочки, — обижается баскарма. — Не так уж много стоят они, поверь мне… На, возьми у меня из пачки папиросу, прикури и сунь мне ее в рот!

Взрослые курят, баскарма все кашляет, хрипит и ни на минуту не умолкает. Это умный и хитрый аксакал. Своих четырех мальчишек он расхваливает, как цыган лошадей, не забывает мимоходом похвалить и жену. Слава аллаху, он не обижается на судьбу, а есть вот некоторые — пха! — так они очень даже могут прогадать…

— Невеликое счастье иметь одних дочерей. Ты думаешь, так уж много они стоят по сегодняшним ценам?..

Зауреш открывает глаза и впервые за всю дорогу отваживается спокойно, без страха, посмотреть на отца. Отец слушает баскарму с важным и достойным видом. Лицо его недвижно, только висячие мокрые усы подергиваются в едва заметной снисходительной усмешке. Он докуривает папиросу, выбрасывает ее в степь и осторожно кладет свою большую, жесткую ладонь на голову дочери. Зауреш прижимается к отцу, закрывает глаза и видит перед собой синие, веселые глазки младшей сестренки:

«Мца, моя маленькая!»

Часов шесть трясутся они в автобусе — Абуталиб и внук его Рамазан. Старик часто засыпает, просыпается, тускло смотрит перед собой, нюхает табак и снова засыпает. Но даже и во сне он не перестает думать о том, куда и зачем он едет. Хлопотать за внука — мало радует его. Хуже всего, если придется напоминать о себе, говорить, кто он такой. А кто он такой, в самом деле? Конечно, его может помнить кое-кто из писателей, но почему обязаны знать о нем в музыкальном училище? Нет, о себе он не станет напоминать. Он решил положиться на случай и время. Хорошо, он выяснит, почему Рамазан не попал в училище. А если он не прошел потому, что другие оказались более достойными, чем он? Тогда Абуталиб вернется в аул и умоет руки. И от него отвяжется наконец родня. Особенно невестка Гульба, которая, наверно, спит и видит во сне своего сына знаменитым певцом.

Мимо проносятся овечьи отары на склонах. Чабаны, застыв на конях, смотрят вслед автобусу. Да, давно он никуда не ездил. Абуталиб вспоминает, как хаживал по этой дороге. Кое-что, конечно, изменилось с тех пор: мелькают столбы с проводами, над речками висят красивые мосты, а вдоль обочин стоят печальные обелиски — память о минувшей войне, но в основном все по-прежнему, горы, слава богу, на своих местах.

Абуталиб неторопливо думает свои думы; ничего в них нового для него; вскоре он устает от них и засыпает. Но спать ему не дают. Пассажиры оживляются, увидев всадника в бурке: он мчится вперед и не хочет уступать дорогу. Шофер гудит, тормозит машину, отстает, снова нагоняет. Всадник оглядывается, хищно скалит зубы, смеется и снова пускает коня в намет.

— Ах ты шакал! — ругается шофер. — У меня расписание, а он тут скачки устраивает!

В кабину пролезает Рамазан, впивается шоферу в плечо, глаза его горят, как у охотника, преследующего дичь.

— Прижми его, гада, к стене! — кричит он, и столько азарта в его властной фигуре, цепких руках и сверкающих глазах, что шофер, парень еще молодой, мальчишка почти, поддавшись азарту, прибавляет газу, нагоняет всадника и отжимает его вправо, к скалам.

— Так, так! — Рамазан дышит над самым ухом шофера. — Еще немножко, еще… Сейчас я ему шепну кое-что!

Он высовывается из окошка и орет вдруг диким, страшным, неистовым голосом — да нет, это голос не человека, а рев взбесившихся зверей, хрип, рык, вой, ноющий и страшный, как смерть. Всадник шарахается в сторону, в окошке мелькает его побледневшее усатое лицо, он сразу же отстает и скрывается за поворотом.

В автобусе смеются. Рамазан улыбается, довольный произведенным впечатлением, и теперь уже из кабины не вылезает, оживленно переговариваясь с шофером. Абуталиб же долго не может прийти в себя от стыда и растерянности; он сжимает свою суковатую палку, качает головой и раздраженно ворчит, не понимая, что тут смешного. Он вытаскивает металлическую коробку из кармана, цепляет большим пальцем табак, забивает им одну ноздрю, другую и мучительно-сладко кривится, раздувая желтые усы. Три хороших понюшки успокаивают его. Он опять смотрит в окно и думает теперь о том, что век джигитов уже прошел и что машина сильнее коня. Старые доблести, которыми гордились горцы, отживают свой век, удалью и джигитовкой теперь не удивишь. Эти мысли тоже не новые, вскоре он устает от них и снова дремлет. Машина трясется, мотая его из стороны в сторону, он отдувает во сне желтые усы, щеки его розовеют, как у младенца.