А вот, у подножия горы, белеет часовня с башенками. В последний раз блеснули на солнце золотистые серпик и звезда, блеснули, повернувшись ребром, — теперь их уже не видать.

Вот и дядю Ибрая он увезет в своем сердце. Чингиз вспомнил все, что о нем рассказывали, вспомнил Казакпая, песни его, вспомнил ночные разговоры Каратая с тетей Накен и странное поведение Ларкан…

Да, так бывает. Это как с задачей, которая долго не дается, а потом как бы решается сама по себе. Может, Ибрай и был его настоящим отцом? И не только это — может, и Накен его мать? Чингиз слышал о добром обычае своего народа — когда умирает брат, младший брат берет вдову себе в жены. И о том, что в бездетные семьи забирают сирот…

От внезапной догадки одиноко и тоскливо стало Чингизу. Беда или радость была в этом позднем открытии? Если Солтобу не родная, то что же — он не должен любить ее? Но почему? Она же любит его больше всех на свете. Скорей, скорей домой! Он знает — только бы взглянуть ей в глаза, и сразу все станет на место.

Поселок скрылся в тумане. Дорога шла по склону горы. Машина то ревела, карабкаясь вверх, то тихо шуршала гравием, спускаясь.

Чингиз узнал знакомую скалу — солдата в шинели, стоявшего в земле по колени, — и ему стало чуточку легче от его спокойной и вечной силы. Солдат стоял в горах, как часовой, охраняя мир и покой чабанов. Что это чернеет на его шапке-ушанке? Маленькая фигурка вытянулась и машет рукой. Это, наверно, Ларкан. Чингиз машет ей в ответ, хотя и знает, что она не видит его.

Солдат и девочка скрываются в тумане. Автобус после долгого отдыха на спуске теперь снова трудится, поднимаясь вверх. Он идет, натужно рыча, скрипя старыми боками, карабкается все выше и выше. Теперь облака клубятся совсем близко, с вершин они сползают навстречу. Внизу сияют обманчиво жаркой желтизной странной формы озера. Но это не озера, а прямоугольные поля с ячменем. В утреннем тумане, освещенные солнцем, они кажутся плывущими в воздухе озерами, и вся долина отсюда, с заоблачной высоты, величественна и прекрасна.

Да, вот и осуществился его сон. Он летит над горами, над долиной, над поселком — надо всем, что видел в далеком младенчестве и что не раз являлось потом во сне. Это все было — и конь, и горы, и домик с башенками, только все это в забытом уже прошлом, которое изредка оживало во сне…

Чингиз по самые плечи пролезает в открытое окошко. Ветер бьет в глаза, высекая слезы; слезы катятся по щекам, а вместе с ними, закругляясь и меняя очертания, оплывают, горы, облака, склоны и дорога, петляющая в тумане…

Николай встал пораньше, оглядел спящего сына — разбросанные по подушке нестриженые патлы, большая грязная ступня из-под одеяла — и пошел готовить машину, И пока возился с мотором, все вспоминал вчерашний разговор с женой. Выгнали его, чертенка, с урока, так он в отместку бросил в класс горящую расческу. То и дело, возвращаясь из поездок, узнавал Николай о новых его проделках. И каждый раз, глядя в его озороватые глаза, закипал яростью против жены: сидит дома, а не справится с мальцом! Сам же терялся, не зная, как подействовать на него, как поговорить с ним. Только и вертелась мысль — порку задать, но тут же прошибало от страха: а вдруг врага еще наживет? Смешно сказать, завидовал родителям, быстрым на руку, — поплачет мальчишка, зато ходит потом шелковый, и все довольны. Но распалить себя не мог: не знал, как это руку на ребенка поднять.

Закончив с машиной, Николай завтракать не стал — жена еще спала — и поехал на базу райпотребсоюза. Там он долго возился, подбирая товары и оформляя в конторе накладные, и только в полдень вспомнил, что ничего не ел.

По дороге домой встретил Ольгу Митрофановну, классную руководительницу. Она строго посмотрела на него своими круглыми птичьими глазами и покачала головой.

— Слыхали?

— Знаю. Жена уже говорила с ним…

— Тут не жене, Николай Григорьевич, самому надо заняться сыном.

— Когда же мне, Ольга Митрофановна? Сами видите — все время в отгонах…

Николай мял снятую кепку, топтался на месте.

— Это ваше семейное дело, кому смотреть за сыном. — Глаза у Ольги Митрофановны стали злые, а голос высок и резок. — А вообще скажу: жена ваша — человек слабовольный, прямо сказать — тряпка. Год еще только начался, а мальчик нахватал двоек, совершенно распустился!..

Дома Гришки не было.

— К Смирновым пошел, — сказала жена, подозрительно вглядываясь в Николая. — С Васькой уроки делает.

— А здесь что — места нету? — Николай брезгливо оглядел комнату, по углам и стенам которой лежали ящики, мешки с сахарным песком и связки с одеждой. — Прибрать не могла, что ли?

Жена ушла на кухню, хлопнув дверью. Теперь с полдня разговаривать не будет. Николай надумал было пойти к Смирновым, но тут же остыл: пусть уж уроки делают.

Пообедав, снова ушел по делам и вернулся к ночи. Гришка был в постели — лежал, как херувим, читал книжку, глаза поблескивали от интереса, на отца не обернулся. Дело это — читать книжку — показалось Николаю святым, и отрывать не стал. «Ишь ведь, любит, — подумал он, — вспомнив, что сам в детстве не увлекался книжками, да и книг в доме не было, а сейчас вон у сына целая этажерка, сам их ему и покупал. — И чего ему надобно, какого еще рожна? — думал он. — Читай, учись, набирайся ума, вырастешь — институт выбирай по любой специальности. Самому-то много учиться не пришлось, пять классов — вот и весь институт, так хоть за отца поучись!»

Николай сидел за столом, проверял накладные, записывал в тетрадку товары, поглядывал на Гришку и мысленно вел с ним разговор. А когда закончил с делами, Гришка уснул. Так и не успел поговорить с ним…

Рано утром — выезжать Николай привык на рассвете — включил мотор прогреться, вернулся в дом выпить стакан молока и видит: Гришка сидит на кровати, взлохмаченный и сонный еще — встал, видно, по ошибке, решил, что в школу пора. Николай взглянул на часы — времени около пяти, помолчал задумчиво, почесывая подбородок.

— Со мной поедешь? — сказал он вдруг.

— Это как же… А в школу? — не поверил Гришка.

— О школе вспомнил! Одевайся, да по-быстрому.

Парня словно водой окатили — сон как рукой сняло. Оделся, выскочил во двор, погремел для виду рукомойником, а в это время Николай сидел над листком тетради, поглядывая на дверь в другую половину, где спала жена, и обдумывал, что написать. В конце концов нацарапал: «Пойди в школу и скажи Ольге Митрофановне, что малого я взял с собой на три дня, а может, и больше, как получится. Пусть не очень ругается. В дороге я поговорю с ним. Николай».

Гришка бегал со двора в дом, из дома во двор в сильнейшем возбуждении.

— Бензину хватит?

— Тише, мать разбудишь.

— Насчет масла как? Баночку возьмем?

— Садись поешь и не шуми.

Через минуту Гришка был готов. Отец еще не кончил сборы, а он уже открыл ворота. Николай сел в машину, а тот стоял у калитки и командовал:

— Чуток правее! Левее, левее!.. А теперь разворачивай!

На ходу вскочил в машину, хлопнул дверцей, открыл боковое стекло и высунул голову наружу, оглядывая притихшие сонные дома и виноградные плети, серебристые от росы.

Машина переехала через арык, и вот она — в стороне мелькнула одноэтажная школа, тихая и сумеречная сейчас в зарослях облепихи. Гришка помахал рукой — никогда еще школа не была ему так дорога, как сейчас, когда он уезжал от нее. А вот и пустынный базар с прилавками и павильонами, Гришка сунул пальцы в рот и свистнул пассажирам, ожидавшим первый автобус. Вот удивились, наверно, увидев мальчишку в такую рань! Промелькнули пролеты моста над мутной речушкой, застучала под колесами бетонка…

После тепла, застоявшегося на улицах поселка, в лицо ударил прохладный ветер открытой долины. Гришка словно бы окунулся в проточную быструю воду. Уши озябли, шея закоченела, холодные ручейки потекли к лопаткам и за пазуху. Он втянул голову в кабину и поднял стекло. Тихо и тепло. Машина катилась теперь навстречу солнцу — большое, в дымчатом кольце, оно всплывало над черными изломинами гор…