Мне казалось, что грузовик направляется на восток, и я не мог отделаться от этого впечатления, когда стало ясно, что машина держит путь на запад, все дальше и дальше углубляясь в Оргорейн. Присущее человеку чувство направления, которое зависит от расположения магнитных линии, не помогает на других планетах, и когда интеллект не может или не хочет компенсировать отказ этого ощущения, наступает полная растерянность, чувство, что все, буквально все, идет прахом.
Один из наших спутников, кинутых в кузов, умер этой ночью. Его били дубинками или ногами в живот, и он умер от кровотечения изо рта и ануса. Никто не мог ничего для него сделать, да и делать было нечего. Несколько часов тому назад нам сунули пластиковый сосуд с водой, но он уже давно был пуст. Умиравший располагался справа от меня, и я положил его голову себе на колени, чтобы ему было легче дышать; так он и умер.
Все мы были нагими, но теперь его кровь покрывала меня чем-то вроде одежды, застыв сухой, жесткой коричневой коркой на моих руках и бедрах, впрочем, теплее от этого мне не было.
Ночью стало холоднее, и мы сбились в кучу в поисках тепла. Труп, бесполезный для этой цели, был вытолкнут из группы. Остальные сгрудились все вместе, и всю ночь нас мотало и качало, как одно целое. В нашем стальном ящике стояла непроглядная тьма. Мы двигались по какой-то сельской дороге, и мимо нас не проехала ни одна машина; даже втиснув лицо меж металлических прутьев, не удавалось разглядеть ничего, кроме тьмы и слабого свечения падающего снега.
Падающий снег; свежевыпавший снег; давно выпавший снег; снег, выпавший после дождя; подмерзший снег… И в Орготе и в Кархиде есть слово для обозначения каждого вида снега. В кархидском, который я знал лучше, чем орготский, существует, по моим подсчетам, шестьдесят два слова для разных типов, состояний и качеств снега. Одна группа слов обозначает падающий снег в отличие от выпавшего; другая — виды льда; группа слов в двадцать определяет уровень температуры, силу ветра, характер осадков — все вместе. Ночью, прижавшись к стенке, я старался восстановить этот перечень. Каждый раз, припоминая слово, я повторял весь список, располагая в нем слова в алфавитном порядке.
Вскоре после рассвета грузовик остановился. Люди стали кричать в прорезанное отверстие, что тут внутри есть труп, его надо вытащить. Один за другим они пытались привлечь внимание криками и шумом. Мы колотили все вместе и в стенки и в дверь, подняв такой шум внутри металлического ящика, что сами не могли выносить его. Никто не появился. Грузовик стоял несколько часов. Наконец снаружи раздались голоса; грузовик дернулся, пошел юзом на ледяной проплешине и снова двинулся. Сквозь прорезь в двери было видно, что стояло позднее солнечное утро и что мы едем сквозь лесистые холмы.
Мы пересекали их три дня и три ночи, точнее, четыре, если считать со времени моего пробуждения. Остановок на Пунктах Проверки не было, и я подумал, что мы ни разу не проехали через город. Путешествие наше было странным своей загадочностью. Были остановки, в течение которых менялись водители, ставили новые батареи; были и другие, гораздо более длительные, о причинах которых мы, запертые в кузове, не могли догадываться. Два дня машина стояла от полудня до заката, брошенная и покинутая, а затем с темнотой снова начинала движение. Раз в день, около полудня, большой бочок с водой просовывался в отверстие внизу дверей.
Вместе с трупом нас было тут двадцать шесть человек, два раза по тринадцать. Геттениане часто считают по тринадцать — тридцать шесть, пятьдесят два — на что, без сомнения, влияет 26-дневный лунный цикл, из которого состоят их неизменные месяцы и, вероятно, их сексуальный цикл. Труп лежал у задней стенки машины, что представляла тыльную стену нашей камеры, где он продолжал оставаться холодным. Остальные из нас лежали, скорчившись или сидели, каждый на своем месте, на своей территории, в своем Домене до тех пор, пока не наступала ночь; когда холод становился нестерпимым, мы понемногу сползались все вместе, сплетаясь в одно целое, в середине которого было относительно тепло, а по краям стоял тот же холод.
Существовала и мягкая любезность. Было признано, что я и еще один старик с глухим кашлем, хуже противостоят холоду, чем все остальные, и каждую ночь мы оказывались в центре группы, в окружении двадцати пяти человек, где было как-то теплее. Мы не боролись за это теплое место, просто мы на нем оказывались каждую ночь. Меня потрясало, что эти человеческие существа не потеряли доброты. Потрясало, потому что во тьме и холоде все мы были нагими, и это было все, что у нас имелось. Мы, которые были столь богаты, столь сильны, теперь обладали лишь такой малой возможностью — греть другого человека. И больше ничего никто из нас не мог дать другому.
Несмотря на то, что по ночам мы все сидели, тесно прижавшись друг к другу, между нами царила отчужденность. Некоторые были в отупении от накачки лекарствами, другие с самого начала были не в себе, все были искалечены и покрыты шрамами, и, тем не менее, казалось странным, что среди нас, двадцати пяти, не велось никаких разговоров, и никто даже не выругался в адрес остальных. Были доброта, стойкость и выносливость, но все творилось в тишине, всегда в тишине. Притиснутые друг к другу в мрачной тьме нашего смертного убежища, мы непрестанно толкали друг друга, вместе дергаясь при рывках машины, падали друг на друга; наше дыхание смешивалось, когда мы объединяли тепло наших тел, словно стараясь разжечь костерок — но мы оставались чужими друг для друга. Я так и не узнал имени никого из моих спутников.
Шел, как я думаю, третий день, когда грузовик, как обычно, остановился на несколько часов, и мне стало казаться, что нас просто бросили в каком-то пустынном месте, где мы и должны сгнить, когда один из попутчиков стал разговаривать со мной. Он рассказал мне длинную историю о мельнице в Южном Оргорейне, где он работал и как из-за надсмотрщика попал в беду. Он говорил и говорил своим мягким глуховатым голосом, время от времени притрагиваясь к моей руке, словно желая убедиться, что я все еще слушаю его. Солнце уже склонялось к западу от нас, мы стояли, накренившись на краю дороги, в щель задней двери упали косые лучи солнца, и внезапно внутренность нашего ящика, вплоть до задней стенки, осветилась. Я увидел девушку, грязную, хорошенькую, глуповатую и измученную девушку, которая, говоря, смотрела мне в лицо, робко улыбаясь и ища сочувствия и помощи. Этот молодой орготец был в кеммере, и его тянуло ко мне. Время от времени им что-то надо было от меня, чего я не мог им дать. Встав, я подошел к окну, словно желая вдохнуть воздуха и оглядеться, и долго не возвращался на свое место.
Этой ночью грузовик ехал по крутым склонам, то поднимаясь, то снова спускаясь. Время от времени он неожиданно останавливался. При каждой остановке за металлическими стенами нашего ящика воцарялось ледяное нерушимое молчание, молчание пустынных обширных пространств и высоты. Тот, кто был в кеммере, по-прежнему держался рядом со мной, время от времени притрагиваясь ко мне. Я снова долго стоял у металлической решетки, прижав к ней лицо и вдыхая морозный воздух, который, как бритвой, резал мне горло и легкие. Руки, прижатые к металлической двери, немели. Наконец я понял, что рано или поздно они отмерзнут. От моего дыхания образовался ледяной нарост на решетке. Мне пришлось отломать его пальцами, прежде чем я смог отойти от двери. Втиснувшись среди остальных, я продолжал дрожать от холода; меня била дрожь, с которой я прежде не сталкивался — судорожные резкие спазмы, похожие на конвульсии от лихорадки. Машина снова тронулась с места. Движение и голоса создавали иллюзию тепла, разрушали полное ледяное молчание за стенами, но мне по-прежнему было так холодно, что я не смог уснуть в эту ночь. Я решил, что большую часть ночи мы находились на большой высоте, но утверждать это было трудно, потому что дыхание, пульс и реакции организма были ненадежными показателями, учитывая обстоятельства, в которых мы находились.
