Ничто не скрыто от взора.

Бедный человек из Шени пришел к Меше, жалуясь, что у него нет еды кормить детей, плоть от плоти его, нет зерен, чтобы кинуть в почву, ибо из-за дождей погнили все посевы, и все люди его Очага голодают. Меше сказал:

— Иди копай на поле Терреш, усеянном камнями, и ты найдешь там клад из серебра и драгоценных камней, ибо я вижу короля, который десять тысяч лет назад схоронил их там, когда соседний властитель вторгся в его владения.

Бедный человек из Шени стал копать твердую глину Терреша и на месте, указанном Меше, откопал кучу древних драгоценностей, и при виде их он громко закричал от радости. Но Меше, стоявший рядом, заплакал, увидев клад, и сказал:

— Я вижу человека, который убил своего брата по Очагу лишь из-за одного из этих камней. Это было несколько тысяч лет назад, и кости этого человека брошены в ту же яму, где было схоронено сокровище. О, человек из Шени, я знаю и где твоя могила, и я вижу, как ты лежишь в ней.

Жизнь каждого человека воплощена в Центре Времени, ибо Прозрению Меше открыто все сущее, и все оно в его Глазу. Мы зрачок его Глаза. Наши деяния подвластны его Прозрению; наше бытие — это его Знание.

Дерево хеммен, которое стоит в центре Крепости Орнен, что простирается на сотню миль в длину и на сотню миль в ширину, древнее и ветвистое — на нем сотни веток и на каждой тысячи веточек, и на каждой сотни листьев. И дерево сказало:

— Все мои листья доступны взору, но один, всего лишь один, скрытый во тьме, стоит всех остальных. И этот один лист я держу в тайне. Кто увидит его во тьме гущи моих листьев и кто сочтет число их?

Меше, прогуливаясь, гулял по Крепости Орнен и, идя мимо дерева, сорвал этот лист.

Бесконечные дожди шли осенними штормами, и дождь падал, и падает, и будет идти, пока будет приходить осень — из года в год. Меше видел, видит и будет видеть каждую каплю, опускающуюся на землю.

В Глазу Меше — и все звезды, и вся тьма между звездами, и все сияние их.

Отвечая на вопрос Лорда Шорта, что было в момент Прозрения, Меше увидел все небо, словно оно собралось в сиянии одного солнца. И над землей и под нею вся небесная сфера сверкала, как поверхность солнца, и тьма исчезла, ее не было. Ибо он видел не то, что было и не то, что будет, а то, что есть. И звезды, которые уже улетели и свет их погас — все они были в его глазах, и свет их сиял непрестанно.[6]

Тьма — только в глазах смертных, которым кажется, что они видят ее, но на самом деле они ее не видят. Во Взоре Меше нет тьмы.

А те, кто взывают к тьме,[7] потеряли разум и были выплюнуты из Уст Меше, ибо в имени их нет ни Концов, ни Начал.

И нигде нет ни концов, ни начал, ибо все сущее воплощено в Центре Времени, как все звезды мироздания могут быть отражены лишь в одной дождевой капле, и она в самом деле отражает их. Нет ни тьмы, ни смерти, ибо все сущее всего лишь вспышка Мгновения, и их концы и их начала — все суть едино.

Один центр, одно прозрение, один закон, один свет! Приникните взором к Глазу Меше!

Встревожившись из-за внезапного исчезновения Эстравена, его знакомства с моими делами и яростной настойчивости его предупреждений, я остановил такси и направился прямиком на остров Обсле, решив расспросить у Сотрапезника, каким образом Эстравен знает так много и с какой стати он вынырнул неизвестно откуда, понуждая меня делать как раз то, что вчера Обсле советовал мне не делать. Сотрапезника не было дома, привратник не знал, ни куда он ушел, ни когда будет. С тем же успехом я посетил и дом Джегея. Падал тяжелый снегопад, самый тяжелый из всех дней затянувшейся осени; мой водитель отказался везти меня дальше, чем до дома Шуссгиса, потому что у него не было цепей на колеса. Вечером мне не удалось поймать по телефону ни Обсле, ни Джегея, ни Слоси.

Во время обеда Шуссгис мне все объяснил: идет Иомешский фестиваль — Празднование в честь Святых и Основателей Трона, и высшие чины Сотрапезничества, как предполагается, должны присутствовать во Дворце. К тому же он достаточно умно и тонко объяснил и поведение Эстравена — человек, некогда пользовавшийся властью и потерявший ее, хватается за каждую возможность оказывать влияние на людей или события, и как правило, руководствуется не столько рассудком, сколько эмоциями и отчаянием, потому что время идет, и его захлестывает волна беспомощности и неизвестности. Я согласился, что таким образом можно объяснить взволнованную, почти лихорадочную манеру поведения Эстравена. Его беспокойство едва не передалось и мне. Я буквально не находил себе места, с трудом вынося этот бесконечный, долгий и обильный обед. Шуссгис говорил и говорил со мной и со своими домочадцами, слугами и прихлебателями, которые весь вечер сидели у его стола; я никогда не видел его столь многословным, столь утомительно веселым. Когда обед закончился, было уже слишком поздно идти кого-то искать, да и, во всяком случае, сказал Шуссгис, Торжества требуют присутствия практически всех Сотрапезников едва ли не до полуночи. Я решил не идти на ужин и пораньше отправился спать. Между полуночью и рассветом я был разбужен какими-то незнакомцами, сообщившими мне, что я арестован, и вооруженная стража препроводила меня в Тюрьму Кандершейден.

Кандершейден было не просто старым, а одним из самых старых зданий, оставшихся в Мишноре. Я часто, гуляя по городу, обращал внимание на это длинное, мрачное, обветшавшее здание с большим количеством башен, которое так отличалось от блистательного великолепия учреждений Сотрапезничества. Оно вполне отвечало своему предназначению. Это была тюрьма. Ни названием, ни внешним видом она не скрывала ничего в себе. Она без слов говорила о том, что скрыто в ней.

Стражник, приземистый плотный человек, протащил меня по коридору и оставил одного в маленькой, грязной, ярки освещенной комнате. Через несколько минут вошел другой отряд стражников, сопровождавший человека с тонкими чертами лица, в которых чувствовалась властность. Он отпустил всех, кроме двух человек. Я осведомился у него, могу ли я связаться на пару слов с Сотрапезником Обсле.

— Сотрапезник знает о вашем аресте.

— Знает о чем? — предельно тупо спросил я.

— Мое руководство, естественно, действует по указанию Тридцати Трех, — сказал человек. — И сейчас вы будете подвергнуты допросу.

Стражники схватили меня за руки. Я попытался сопротивляться им, гневно крича:

— Я готов ответить на любые ваши вопросы, и вы можете не подвергать меня этим унижениям!

Тонколицый человек не обратил внимания на мои слова, а позвал на помощь еще стражников. Трое из них опрокинули и привязали меня к низкому столу, введя мне в вену состав, как я предполагаю, «сыворотки правды».

Я не знаю, как долго длился допрос и что у меня спрашивали, потому что все время я находился в тяжелом забытье и ничего не помню. Когда я снова пришел в себя, то не имел представления, как давно я нахожусь в Кандершейдене: судя по моему физическому состоянию, четыре или пять дней, но я не был в этом уверен. Прошло немного времени, и я понял, что не знаю, ни какой сегодня день, ни месяц, и фактически я только начинаю медленно воспринимать то, что меня окружало.

Теперь я осознал, что нахожусь в грузовике дальнего следования, очень напоминавшем тот, на котором я перебирался через Каргав до Рера, но на этот раз я был в кузове, а не в кабине. Вместе со мной было двадцать или тридцать человек, и мне было трудно определить, сколько точно, потому что в фургоне не было окон, и свет пробивался сквозь щель в задней двери, забранной четырьмя толстыми стальными прутьями. Мы двигались уже достаточно долго, когда я окончательно понял, что у каждого человека здесь есть свое определенное место и что запах экскрементов, рвоты и пота, достигший предела в ограниченном пространстве, никого тут не волнует и не беспокоит. Никто не знал никого из остальных. Никто не знал, куда его везут. Разговоров почти не было слышно. Второй раз я оказался в заключении с орготцами, которые в полной безнадежности не знали, что такое жаловаться. Теперь я знал, о чем говорило знамение, которое я увидел в первую ночь моего пребывания в этой стране. Изгнав из памяти воспоминание о черном погребе, я уделил все внимание лицезрению Оргорейна в дневном свете. Неудивительно, что теперь все казалось мне нереальным.