– Я говорил с вашим боссом по телефону, – заметил Уиндермэн. – Он считает, что назначение в Афганистан могло бы способствовать вашему возвращению к деятельности внешней разведки.

Такой, стало быть, план. Белый дом решил провернуть нечто чрезвычайное в Афганистане, поэтому и обратился к ЦРУ с просьбой одолжить им агента. ЦРУ, желая его возвращения во внешнюю разведку, попросил Белый дом поручить Эллису выполнить это задание, зная – или подозревая, – что у него возникнет непреодолимое желание вновь увидеться с Джейн. Эллис ненавидел, когда им манипулируют. Однако он хотел побывать в долине Пяти Львов. Наступила продолжительная пауза.

– Так вы согласны? – нетерпеливо проговорил Уиндермэн.

– Надо все хорошенько обдумать, – проговорил Эллис.

Отец Эллиса тихонько рыгнул, извинился и сказал:

– Было очень вкусно.

Эллис отодвинул от себя тарелку с остатками пирога с вишнями и взбитыми сливками. Впервые в жизни ему пришлось следить за своим весом.

– Правда, очень вкусно, мама, но я больше не могу, – проговорил он извиняющимся тоном.

– Никто сейчас не ест как раньше, – сказала она и встала, чтобы убрать со стола. – Все это от того, что ездят в машине.

Отец отодвинул в сторону стул.

– Мне еще надо чуточку поколдовать над своей арифметикой.

– У тебя до сих пор нет бухгалтера? – спросил Эллис.

– Никто не разберется в собственных деньгах лучше, чем ты сам, – ответил отец. – Ты сразу убедишься в этом, если сам сумеешь чего-нибудь заработать. – Он вышел из комнаты, чтобы уединиться в своем кабинете.

Эллис помог матери убрать со стола. Семья переехала в этот дом с четырьмя спальнями в Тинеке, в штате Нью-Джерси, когда Эллису исполнилось тринадцать лет. Но он помнил переезд, словно это было вчера. Чтобы возникло их жилище, потребовались, без преувеличения, годы. Поначалу отец стоил этот дом в одиночку, подключая своих людей в процессе расширения собственной строительной фирмы. Но так было только в периоды экономического спада. Когда семья въехала в этот дом, он все еще не был готов, отопление не работало, в кухне отсутствовали шкафы, стены и потолки не покрашены. Горячую воду подключили на следующий день только потому, что мать пригрозила мужу разводом. В конце концов строительство было закончено и Эллис вместе с братьями и сестрами получили дом, в котором они прожили до своего совершеннолетия. Сейчас для отца с матерью он был велик, но Эллис надеялся, что родители сохранят этот дом, который вызвал в нем такие добрые и теплые воспоминания.

Когда они заложили в машину всю грязную посуду, он сказал:

– Мама, ты помнишь чемодан, который я здесь оставил после возвращения из Азии?

– Конечно. Он в шкафу, в маленькой спальне.

– Спасибо. Я хотел бы на него взглянуть.

– Сходи, посмотри. А я сама здесь управлюсь.

Поднявшись по лестнице, Эллис прошел в маленькую спальню под самой крышей. Сюда редко кто заходил. Кроме односпальной кровати, здесь стояло несколько сломанных стульев, старый диван и четыре или пять картонных коробок с детскими книгами и игрушками. Эллис открыл шкаф и вынул маленький черный пластмассовый чемодан. Он положил его на кровать, повернул замки из комбинации цифр и поднял крышку. В лицо ему ударил спертый запах, чемодан не открывали целых десять лет. Все было на месте: медали, обе пули, которые извлекли из его тела при операции, армейский полевой устав ФМ5-31 под названием «мина-ловушка», фотография Эллиса около вертолета, ухмыляющегося, совсем молоденького и (вот черт!) долговязого, записка от Фрэнки Амальфи, где было написано: «Сукину сыну, укравшему мою ногу», – лихая шутка: Эллис незаметно развязал Фрэнки шнурок, потом сдернул с ноги ботинок и оторвал ступню и полноги, прикоснувшись к колену дико вращавшимся несущим винтом, часы Джимми Джонса, навсегда остановившиеся в половине шестого. «Ты сохрани их, сынок, – сказал в крепком подпитии отец Джимми Эллису, – потому что ты был его другом, а это больше того, чем был я», и еще дневник.

Эллис перелистал дневник. Ему достаточно было прочесть несколько слов, чтобы вызвать в памяти целый день, неделю или бой. Первые записи дневника поражали оптимизмом, жаждой приключений и, пожалуй, самоуверенностью, но постепенно нарастало избавление от иллюзий, сгущались мрачные нотки отчаяния, граничившие с предчувствием самоубийства. За мрачными фразами скрывались неизгладимые сцены: проклятые Арвины отказывались вылезать из вертолета, если уж им так важно избавиться от коммунизма, чего же они тогда не воюют? И рядом с этим: «Мне кажется, что капитан всегда был тот еще дурошлеп, только вот к чему такая смерть – один из его же людей забросал его гранатами?» или, чуть дальше: «У женщин под юбкой – винтовки, а у детей под рубашкой гранаты, как же нам, черт возьми, прикажете поступать – сдаваться?» Последняя запись: «Неправильно в этой войне то, что мы по другую сторону баррикад. В общем, мы – носители зла. Поэтому многие военнообязанные „косят“ от службы в армии, поэтому вьетнамцы не желают воевать, поэтому мы убиваем женщин и детей, поэтому генералы обманывают политиков, политики обманывают журналистов, а газеты обманывают общественность».

После этого его мысли приобретали откровенно еретическую окраску, чтобы излагать их на бумаге, а чувство вины представлялось слишком значительным, чтобы сформулировать его простыми словами. Эллису казалось, что весь остаток его жизни ему придется бороться с несправедливостью, которую он натворил своим участием в той войне. По прошествии послевоенных лет в нем все еще жило это убеждение. Если бросить на чашу весов убийц, похитителей людей, угонщиков самолетов и террористов, которые с тех пор при его участии были задержаны и отправлены за решетку, – все равно это было бы ничтожно мало по сравнению с тоннами сброшенных им бомб и многими тысячами выстрелов, сделанных им по Вьетнаму, Лаосу и Камбодже.

Эллис понимал, что все прошедшее было нерационально. Когда по возвращении из Парижа он некоторое время размышлял об этом, до его сознания дошло, как эта работа разрушила его жизнь. Он решил покончить с попытками каким-либо образом искупить грехи Америки. Но это… это было нечто иное. Здесь ему представился шанс бороться за маленького человека, против изолгавшихся генералов, маклеров власти и зашоренных журналистов, это был шанс вести борьбу не в одиночку в огромной массе других, здесь налицо была иная подоплека – он мог бы, если примет сделанное ему предложение, изменить ход войны – да и судьбу всей страны, приблизив великий успех борьбы за дело свободы.

А кроме того, была еще и Джейн.

От одной мысли снова увидеть Джейн, его страсть вновь разгоралась. Всего несколько дней назад он думал о Джейн и о нависшей над ней опасности. Потом выбросил из головы эту мысль и перевернул страницу. Теперь он едва ли мог думать о чем-либо, кроме нее. Он спрашивал себя, какие у нее волосы – короткие или длинные, пополнела она или похудела, довольна ли она своей теперешней жизнью, нашла ли общий язык с афганцами и, прежде всего, любит ли она до сих пор Жан-Пьера?

«Послушай моего совета, – говорила ему Джилл, – разыщи ее».

Умница Джилл.

Наконец Эллис вспомнил о Петал. «Я старался, – думал он, – я действительно старался и не считаю, что проделал это неумело. Я думаю, что идея с самого начала была обречена на провал. Джилл и Бернард дали ей все, что требовалось. В ее жизни нет места для меня. Она счастлива без меня».

Он закрыл дневник и положил его обратно в чемодан. Потом достал маленькую дешевую шкатулку для драгоценностей. В ней лежала пара крошечных золотых серег, в каждой серьге в центре по жемчужине. Девушка, которой они были предназначены, с узким разрезом глаз и маленькой грудью, внушавшая, что не может быть в любви никаких «табу», умерла. Ее убил какой-то пьяный солдат в сайгонском баре. Поэтому Эллис и не успел подарить ей эти серьги. Он не любил ее, просто она нравилась ему, и он был ей благодарен. Эти серьги должны были стать прощальным подарком.